Заклеймившие и отвергшие символизм футуристы выбросили за борт вместе с мистикой и арсенал символистских тем, образов, приемов, в том числе и мотив одиночества, который был им, в основном, чужд, а если иногда и мелькал, то ради или самоутверждения, или оригинальных ассоциаций, или эпатажа: "Иду / один рыдать, / что перекрестком / распяты / городовые" и "А я / на земле / один /глашатай грядущих правд" (Маяковский), "Я белый ворон, я одинок..." (Хлебников), "Как же мне, одинокому волку, / не окликнуть далеких волчат" (Асеев), "Я одинок в своей задаче, И оттого, что одинок, Я дряблый мир готовлю к сдаче, Плетя на гроб себе венок" (Северянин), "Все я ли один на свете, -/Готовый навзрыд при случае..." (Пастернак - от имени "плавучего сада"). Б. Пастернак и в зрелые годы будет определять одинокость как "рококо", то есть свойство далекой и изысканной старины, и лишь в позднем возрасте "участь одиночек" станет ему ближе: "Я один, все тонет в фарисействе" ("Гамлет"), и он сформулирует афористическое суждение - "И одиночеством всегдашним / Полно все в сердце и природе" ("Осень", 1949). Но, пожалуй, самая гениальная формула одиночества вырвалась v молодого Маяковского: "Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека" (1913). Не потому ли, что он подавлял это чувство в себе, старался казаться "глыбой", позже - "агитатором, горланом, главарем" и наступал "на горло собственной песне". (Любопытно, что таким его воспринимала Цветаева, а Ахматова видела его другим: "одинок и часто недоволен" - "Маяковский в 1913 году".) Эту формулу не удалось превзойти и "Председателю земшара" В. Хлебникову, который сравнивал себя то с одиноким лицедеем, то с одиноким врачом: "Я одиноким врачом / В доме сумасшедших / Пел свои песни-лекарства" (1992) и чаще остальных будетлян переживал печаль одиночества - с неожиданными лермонтовскими аллюзиями: "Я вышел юношей один / В глухую ночь (...) И было одиноко, / Хотелося друзей, / Хотелося се- * Окончание. См.: Русская речь. 2001. N 4, N 5. стр ... Читать далее