"Всякий взгляд на вещи, не выявляющий их странность (и чуждость) для нас - фальшив!" - таков был один из лозунгов знаменитых студенческих волнений в Париже 1968 года(1). Его авторы не слишком интересовались далеким прошлым. Их гораздо больше волновало противостояние ближайшему поколению "отцов", ассоциировавшихся в их представлениях с конформным и неприемлемым для нового поколения "истеблишментом" (2). Декларации о "странности" (или "чуждости") общепринятого и привычного были во многом нацелены на обоснование и оправдание инакости самих бунтарей 1968 г., на их самоидентификацию. Тогда трудно еще было предположить, что через 15-20 лет сходный в чем-то поиск собственной идентичности толкнет новые поколения гуманитариев (и прежде всего, историков) к решительному пересмотру самой направленности своих исследований - под уже знакомым лозунгом: выявления "странности", "чуждости", "инакости" всего того, что было в прошлом, явлениям нового времени. Одним из непосредственных импульсов к этому - для историков особенно важных - оказались интенсивные историко-антропологические штудии 70-80-х годов. Обращение к анализу исторических форм саморепрезентации, к исследованию эмоциональной и телесной сфер человеческого поведения подтолкнуло многих историков к глубокому и принципиальному переосмыслению нашей связи с прошлым, нашего его восприятия и нашего собственного "Я". Возникло течение исторической мысли, будущее и последствия которого пока еще трудно предвидеть во всей полноте, но значение которого для нашего настоящего не приходится недооценивать. Я попытаюсь охарактеризовать суть этого течения и его ближайшие коннотации, отправляясь от исследований преимущественно по истории западноевропейского средневековья. Нетрудно, однако, будет заметить, что средневековье в данном случае- не более чем опытное поле для пересмотра подхода к прошлому в целом. Начну с характеристики работ этого направления в современной американской медиевистике. Вот к каким наблюдениям пришли недавно двое изв ... Читать далее