СПб.: Азбука-классика, 2010 Вид этой книги обманчив. Весьма пухлое, в роскошном супере издание обещает, на первый взгляд, солидный роман, волею судеб выплывший через тридцать лет после кончины знаменитого писателя. На самом же деле это небольшой фрагмент, набросок романа, сохранившийся на 128 карточках, на которых мэтр всегда писал свои книги. Факсимильное воспроизведение карточек дано в Приложении, что делает это издание текстологически (и антикварно) ценным. Сын Набокова Дмитрий, единственный наследник писателя, долгие годы уверял, что отец завещал сжечь этот текст, почему он и не решался придать его огласке. Сын то ли интриговал и набивал цену, то ли и впрямь не знал, как ему в данном случае поступить. Как бы там ни было, изданный наконец роман стал международной сенсацией. О чём же это так и не состоявшееся в окончательном виде произведение? О любви и смерти - как и все прочие вещи Набокова. Писатель, признававшийся иногда в своём интересе к гностике, строил свои романы двупланово: чтобы цветущая внешняя жизнь постоянно овевалась холодком потустороннего, чтобы феноменальное оттенялось ноуменальным. Так и здесь: герой-литератор Филипп Вайльд (намёк на Оскара Уайльда?) умирает, но его дух как будто участвует в судьбе бывшей возлюбленной Флоры, влияя и на её новый роман. Двоится и сам образ Флоры ("Цветущей"), истончающийся до духа Лауры Петрарки (на суперобложку весьма кстати помещен фрагмент "Весны" Боттичелли). Но дело, как всегда у Набокова, не в сюжете и не в идейной конструкции, а в языке. В стиле. Ведь это писатель, который, кажется, более всех других следовал завету Флобера: писать в угоду и ради стиля единого. Потому-то так раздражал он всегда отечественных критиков "идеологического" направления: не русское, мол, это дело, писать не поучая. Критикам же направления эстетического любой опыт Набокова драгоценен. Потому что они понимают: у иных писателей самоценна каждая фраза. Как какой-нибудь античный черепок, подъятый со дна Эг ... Читать далее