VI. ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

1. 1945 - 1947 гг.

После войны я продолжал профессорско-преподавательскую деятельность: читал лекции па лечебном и санитарном факультетах и руководил кафедрой организации здравоохранения во 2-м Медицинском институте. После ранних утренних часов традиционных хозяйственных работ я с 9 - 10 до 12 - 13 часов читал лекции в ГИДУВе, затем торопился на трамваях в Мечниковскую больницу на свою кафедру. Нередко приходилось оставаться там на заседаниях комиссий и Ученого совета до 9 - 10 часов вечера. Если же Ученого совета не было, то я торопился попасть (три раза в неделю) на ул. Мира в Научно-исследовательский институт гигиены; в нем я заведовал организационно-методическим отделом.

В Институте гигиены создавался методический отдел, ведущими сотрудниками которого были А. П. Омельченко¹ и В. И. Шафран, а затем, после демобилизации - Б. С. Сигал². Мы работали над проектом устройства показательного квартала. В Ленинградском отделении Всесоюзного гигиенического общества (ЛОВГО) я являлся председателем, а кроме того участвовал в работе консультативного бюро по санитарной статистике при горздраве, которым заведовала моя дочь Зинаида Шнитникова.

Значительным событием для меня было избрание 30 октября 1945 г. действительным членом Академии медицинских наук СССР (АМН) - на первой же сессии после ее учреждения в 1944 году. В январе 1946 г. я первый раз участвовал в сессии Отделения гигиены, микробиологии и эпидемиологии АМН.

Выступая по докладу академика-секретаря Ф. Г. Кроткова, я указал на явный пробел в составе членов Отделения гигиены АМН в связи с отсутствием в числе его действительных членов С. Н. Строганова, ведущего выдающегося исследователя и наиболее авторитетного ученого в области гигиены обезвреживания и очистки сточных вод.

В этот же приезд в Москву совершил я поездку с постоянным моим проводником по Москве Женечкой Левицкой³ для осмотра новых станций метро. Богатое архитектурно-художественное оформление станций столичного метрополитена у меня всегда вызывало восхищение. Признавая уместность такого оформления в Москве, возражаю против такого же дорогого оформления сооружений массового пользования в других городах, где нужда в них назрела, а столь большие затраты мешают их осуществлению.

Зима 1946 г. была суровой, с сильными метелями. По возвращении из Москвы каждый день торопился я попасть без опоздания на лекцию в Мечниковскую больницу. Добравшись на одном трамвае до берега Невы на Охте, приходилось здесь долго ждать другого трамвая, чтобы ехать еще четыре-пять километров за городом по пустырям и полям до больницы. В давке на площадке или подножке проезжал я эти тяжелые километры, простуживался, изнемогал и всякий раз думал, как нелепо вы-

Окончание. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 12; 2007, NN 1 - 7.

стр. 24

несены далеко за город учреждения, чтобы и студенты, больные, и врачи, преподаватели, профессора ежедневно проделывали этот путь в 10 - 15 километров. Слишком много было заседаний, ученых советов и во 2-м ЛМИ, и в ГИДУВе, и в Институте гигиены. Редкий день удавалось мне вернуться домой раньше 10 - 11 часов вечера.

В марте 1946 г. мне была вручена грамота Заслуженного деятеля науки РСФСР. В конце мая этого года состоялась общая сессия АМН в Москве. Благодаря Ф. Д. Маркузону⁴ я имел возможность видеться, увы, в последний раз, с Н. П. Васильевским. Федор Давыдович пригласил его к себе и приурочил к его приходу также и мое посещение. Николай Петрович сохранил интерес к общественно-санитарному делу и работал в одном из отделов промышленно-санитарного надзора, хотя его работе мешало резкое снижение слуха и зрения. Я напомнил ему о нашей встрече в Одесском санитарном бюро, созданном и руководимом им почти полстолетия тому назад, о нашей последней совместной работе в 1917 - 1918 гг. в Центральном врачебном совете. Большинства наших общих прежних знакомых, если не всех, уже давно не было в живых.

Свободный от заседаний в АМН воскресный день я провел на замечательной строительной выставке, осматривая модели крупных восстановительных работ и образцы оборудования и приборов, к сожалению, мало используемых при обучении строительного и санитарно-технического персонала.

По предложению директора Академии коммунального хозяйства Б. Б. Веселовского я сделал сообщение о ходе и задачах восстановления Ленинграда, о гигантских разрушениях в Ленинграде, образовавшихся пустырях от сноса деревянных построек, о начавшихся восстановительных работах. Несколько часов тянулась оживленная беседа; я вынес впечатление, что, к сожалению, в Москве, как и в Ленинграде, умами владеют прежде всего вопросы "архитектурно-художественного оформления", а не скорейшая, наиболее экономически и технически доступная реконструкция старых зданий с удобными и здоровыми жилищными условиями. В сентябре вновь в Мариинском дворце мне вручили награду - орден Трудового Красного Знамени в связи с 50-летним юбилеем общественно-санитарной работы (с 15 марта 1896 г. по 15 марта 1946 года).

Последние месяцы в этом году протекали у меня в исключительно напряженной лекционной работе и в составлении неотложных записок и докладов. Внутреннее состояние мое характеризуют примерно такие записи, как относящаяся к 19 ноября 1946 г.: "Среди самой неотложной занятости и напряженного внимания перед докладами, основной фон моего самочувствия - ненадежность здоровья, боли, отдающие в левое плечо, неуверенность в жизни, ни на минуту не оставляющее меня чувство неуловимо тонкой грани, отделяющей меня от конца жизни".

Весь 1947 год меня тревожило ухудшение здоровья Любови Карповны (гипертония, стенокардия, легочные осложнения). Она ослабела, оставалась одна в своей комнате, когда все уходили на работу. Много читала. Несколько раз ее помещали в больницу. Неусыпный уход мало-помалу давал результаты. Возвращаясь в 6 - 7 часов вечера с Петроградской стороны, я заходил к Любови Карповне в больницу. Сколько облегчения было, когда я видел, что ей лучше.

В январе 1947 г. у меня возродилась надежда добиться выхода в свет книги об удлинении средней продолжительности работоспособной жизни и деятельной старости в издании Академии медицинских наук. Вышедшее в 1945 г. издание этой книги очень быстро разошлось; меня оно не удовлетворяло совершенно произвольными, сделанными против моего желания, сокращениями при печатании. Тщательно разработанная мною программа социального обследования стариков для накопления хорошо проверенного материала об условиях, благоприятствующих долголетию и сохранению дееспособности, в издании была выпущена без моего ведома и согласия.

Задавшись целью добиться выпуска книги в менее искаженном и изувеченном виде, я принялся за подготовку нового издания. К лету эта работа была закончена, я подписал договор с издательством Академии медицинских наук и спешно сдал рукопись.

Вышедшее в 1946 г. малотиражное издание ГИДУВа (2 тыс. экз.) в короткий срок разошлось, и ко мне стали поступать письма от знакомых и совсем незнакомых мне санитарных врачей и других читателей с просьбой оказать им содействие в получении книги. Однако новый вариант книги в издании АМН вышел только два года спустя, причем на этот раз в еще более урезанном и произвольно изувеченном виде. Тем не менее вновь стали поступать просьбы помочь в получении книги, потому что в книжных магазинах она мгновенно разошлась. Все такие жалобы я направлял в издательство АМН. В 1951 г. я получил от издательства уведомление, что все издание распродано.

стр. 25

В послевоенные годы нарастал разрыв между общепризнанными элементарными требованиями больничной гигиены, вошедшими в советское санитарное законодательство, и все более низко падавшим уровнем фактического повседневного содержания больничных учреждений. При изучении материалов проведенной в Ленинграде и в Ленинградской области паспортизации больничных учреждений можно было убедиться, что исключительно редко обеспечивался в палатах минимум в 7 - 8 кв. метров на кровать. Обычно же - лишь 4 кв. метра, а во многих больницах и того меньше. Такое попрание требований больничной жизни приучает и врачей, и весь персонал, и, что всего хуже, и студентов-практикантов пренебрегать санитарно-гигиеническими нормами, этой основой всего профилактического направления. К полному забвению приходит среди лечащих врачей с такой убедительной простотой сформулированное еще в 1876 г. (Е. А. Осипов. "Об устройстве сельских больниц") положение: "Когда речь ведется об устройстве лечебниц, сама собою должна разуметься гигиеническая обстановка для больных, за которой остается гораздо большая целительная сила, чем за медикаментами".

Анализ материалов больничной паспортизации в 1947 г. показал мне неотложность самой серьезной борьбы с этим явлением. Вопрос этот постоянно волновал меня. Помимо докладов в Научно-методическом бюро санитарной статистики, я сделал доклады о разрыве между требованиями гигиены и фактическим положением дела в больницах в ленинградском отделении Гигиенического общества, а затем на расширенном заседании Ученого совета ГИДУВа. Однако статью на эту тему, посланную в редакцию "Врачебного дела", после долгих проволочек мне возвратили по цензурным соображениям. Каждый семестр я тщательно готовил и проводил общеинститутские лекции в ГИДУВе (для всех циклов) о значении и содержании гигиены больничного дела. Меня радовали проявления у моих слушателей понимания и интереса к созданию в больницах гигиенической обстановки.

В связи с подготовкой к новому изданию книги об удлинении жизни я вновь с удовольствием перечитывал одну из наиболее умных старых книг о старости - Ревейля. Его глава о нервной системе и органах высшей нервной деятельности очень созвучна экспериментально подтвержденному учению И. П. Павлова о центральной нервной системе, о коре головного мозга как органе выработки условных рефлексов, при посредстве которых устанавливаются временные связи организма с постоянно меняющейся внешней средой. Знал ли Павлов и знают ли его сотрудники книгу и взгляды Ревейля?

В связи с занятиями вопросом долголетия в феврале 1947 г. обратило на себя внимание письмо О. А. Матюшенко, дочери А. В. Корчака-Чепурковского, о его 90-летии. Вся его деятельность как видного участника Пироговских съездов, организатора санитарного бюро в Бессарабской губернии и украинского гигиениста в советский период протекала у меня на глазах. Я сделал о нем доклад в Научно-методическом бюро санитарной статистики, и Бюро послало ему приветствие.

Как о невероятном курьезе упомяну, что один из слушателей моего доклада рассказал, будто в "Кабинете возрастной патологии" при Отделе судебно-медицинской экспертизы Ленгорздрава в то время был подтвержден случай вдвое большего, чем у Корчак-Чепурковского, долголетия (175 лет) некоего Лемана. Было поразительно, что подобная нелепость пассивно повторяется, не вызывая возмущения. Я попросил из Отдела судебно-медицинской экспертизы подлинное дело и из него сделал извлечение о Михаиле Лемане, просившем удостоверить его возраст на основании пометки в паспорте о дате его рождения в 1772 году. Эксперт установил, что проситель имеет признаки очень пожилого возраста (облитерацию капилляров, складки и морщины), во всяком случае более чем 90 лет, а потому сделал вывод: "Нет оснований отрицать правильность записи о годе его рождения в 1772 году". Я был возмущен этой нелепой, бессмысленной легендой. Познакомившись с Леманом лично, я записал свои впечатления в дневнике:

"Обследуемый - хорошо сохранившийся пожилой мужчина, довольно бодрый и живой. Читает без очков. Слышит хорошо. Прихрамывает на одну ногу. Говорит, что год рождения его 1772. Натурщик Академии художеств, кустарь (по его словам), рисовал вывески, был электромонтером. Хорошо, по его словам, помнит 1 марта 1881 года. Обо всем другом - впечатление позднейшей заученности: Исаакиевский собор, наводнение 1824 г. ("Медный всадник"). По физическому состоянию и интеллектуальному функционированию - человек лет 70 - 75, самое большее - 80. Был в эвакуации, а до апреля 1942 г. пережил все тяжелое время блокады и голода в Ленинграде... В 1915 г. получил повестку явиться в воинское присутствие как ополченец (в 143 года!?)... Давно умерли братья. Он один, по его словам, задержался в жизни. Просил посодействовать восстановлению у него телефона. Документов у него никаких достоверных нет. В паспорте записи с его слов. У меня не осталось никакого ясного впе-

стр. 26

чатления - откуда и когда у него явилась фантазия стать 175-летним; был ли это индуцированный бред периода старческих причуд? В связи с чем он зародился и укрепился? В какой мере здесь "корыстная целевая установка" или слабоумие старческой изобретательной фантазии. Женат ли он? Нет, он не женился, а "записался" в 1921 г. (когда ему было полтораста лет?) с "молоденькой" 70-летней женщиной... О супружеских отношениях: "с нею - нет, нет, разумеется, об этом не было и речи, только некоторое хозяйственное удобство в жизни". Вообще нужно обследование психиатра и Шерлока Холмса".

Затея свидетельствуемого - прослыть почти бессмертным. Я просил мою сотрудницу по Институту обследовать на дому условия жизни Лемана. Ей удалось найти в доме, где до войны 1941 г. жил Леман В. О., старую домовую книгу, где Леман записан родившимся не в 1772, а в 1882 году. Случайная ошибка при выдаче нового паспорта вызвала у Лемана глупую мысль прослыть 175-летним.

В марте 1947 г. я участвовал в обсуждении в Госплане разработанного Ленинградским институтом коммунального хозяйства проекта ограждения города от наводнений. Основную часть проекта составляет сооружение дамбы от г. Ломоносова до острова Котлина и от Котлина до Лисьего Носа, с воротами для пропуска судов во время начального подъема воды. Главные расходы предусматривались в проекте на сложные металлические конструкции дамбы. Однако при всех вариантах для ограждения от затопления при нагоне воды из моря требовалась подсыпка низких частей Васильевского острова, Петроградской стороны, Кировского и некоторых других районов - на 1 - 2 метра, то есть дополнительные расходы.

Мое изучение подъемов воды в Неве и затоплений более низких густо заселенных районов Ленинграда в 1908 - 1910 гг. оставило у меня убеждение, что фактически в осенние месяцы при нагонных затоплениях население больше всего страдает от небольших подъемов воды (в 1,5 - 2,5 метра), крупные же наводнения, с подъемом воды до 3,5 - 5 метров, бывают относительно редко. Очередность сооружения дамбы в проекте предусматривалась технически формально стройная: в ближайшую пятилетку постройка заводов для производства металлических конструкций и железобетонных изделий, затем строительство дамбы и, наконец, - через 5 - 10 лет - подсыпка. В Госплане я отстаивал другую очередность: начинать с подсыпки заниженных частей территории Ленинграда до отметок в 2 - 2,5 метра над ординаром. Эта мера не требовала предварительного сооружения заводов и в то же время сама по себе давала огромный эффект, повышая санитарное состояние заниженных территорий и ограждая их от бедствий затопления и подтопления при ежегодных малых нагонных наводнениях. С трудом удалось мне подвинуть инженеров-проектировщиков на пересмотр очередности работ.

В первой половине 1947 г. Институт коммунального хозяйства провел конференцию, на которой мне пришлось сделать обобщающий доклад о задачах и перспективах развития коммунального строительства. Я выступил против принижения значения коммунального строительства и хозяйства, обеспечивающего первоочередные запросы населения на удобное, здоровое, технически хорошо оборудованное жилище, на благоустройство. Только при удовлетворении этих запросов следует думать об архитектурно-художественном оформлении города, жилых комплексов. В течение весны и всего лета я руководил также подготовкой докладов к осеннему Всесоюзному санитарно-эпидемическому съезду в Москве.

В конце мая сильно ухудшилось состояние здоровья Любови Карповны. У нее была признана двусторонняя пневмония; скорая помощь поместила ее в Лесновский стационар на Новосильцевской улице. Выздоровление шло очень медленно.

20 мая было получено известие о смерти А. В. Молькова - одного из учредителей Гигиенического общества и председателя центрального правления. Вся деятельность Альфреда Владиславовича с конца 1890-х годов, как санитарного врача и председателя Пироговской комиссии по распространению гигиенических знаний, директора Института социальной гигиены и организатора кафедры и Музея социальной гигиены, крупного специалиста по школьной гигиене - прошла на моих глазах.

В конце учебного года, 3 июля, я провел экскурсию с закончившими цикл жилищно-коммунальными врачами в г. Пушкине. К экскурсии присоединились члены Гигиенического общества. Экскурсанты воочию могли убедиться в том, какие замечательные возможности для создания благоустроенного, здорового жилищного комплекса для многих десятков тысяч людей остаются неиспользованными на территории лежащего в руинах Пушкина, с его парками, канализацией, водопроводом, и как этому мешают косность и бюрократизм.

На следующий день вместе с сотрудниками ГИДУВа профессором К. О. Поляковым и доцентом А. Г. Малиенко-Подвысоцким, Романовым и Даниловым я выехал

стр. 27

в районный центр Оредеж для прочтения лекций и проведения шефской работы над учреждениями здравоохранения этого района.

Многочасовой путь по железной дороге я предполагал использовать для обсуждения плана нашей работы. Но случилась ошибка с временем отхода поезда. Около четырех часов я попал на вокзал и узнал, что поезд уходит не в 4 ч. 15 минут, а в 4.05. Я поторопился к поезду, но в то время, когда я был в нескольких шагах, он тронулся. С трудом догнал я последний вагон и вскочил в него. Только очутившись на ступеньке вагона, я осознал недопустимость моего поступка. Получив вполне заслуженный нагоняй от проводника, я на первой же остановке пересел в следующий вагон, в котором и доехал до Оредежа.

В вагоне мне предложил место случайно ехавший в нем профессор Е. И. Цукерштейн⁵. Прежде я мало был знаком с ним. Его выступления на Ученом совете ГИДУВа не всегда вызывали у меня положительное впечатление, но я слышал как-то отзыв о нем А. А. Штакельберга, проведшего в 1938 г. несколько месяцев в одной камере с ним в Большом доме, как о человеке широко образованном и умном. В качестве спутника Цукерштейн оказался очень общительным. Он много рассказывал о Д. Д. Гримме и его жене Вере Ивановне (бывшей Дитятиной), с которыми я также был знаком в 1894 - 1908 годах⁶. Совершенно новым был для меня его рассказ о тогдашнем директоре ГИДУВа Г. А. Знаменском. Оказывается, генерал-майор медицинской службы профессор Знаменский вскоре после его назначения на должность директора, в 1946 г., в узком кругу знакомых говорил, что считает своей задачей очистить от евреев профессорско-преподавательский состав Института: "Из ЖИДУВа сделать ГИДУВ". Тогда мне стала ясна его антисемитская линия, которую он проводил, не допуская в аспирантуру некоторых представленных мною кандидатов.

По приезде в Оредеж мы остановились в доме для приезжающих, который заменял в этом райцентре гостиницу (типа прежних постоялых дворов). В двух-трех комнатах - по несколько кроватей с чистым постельным бельем; общая умывальная и столовая, где в определенные часы можно было получить чай, обед, ужин. Порядок, чистота и убранство не оставляли желать лучшего. В то же время обращало на себя внимание отсутствие каких-либо признаков строительного и санитарного благоустройства. У входа в дом стояла лужа, и не было никаких лотков для отвода воды. В единственную для всего дома уборную нужно было пройти через узкий проход во дворе по глубокой грязи; обширная выгребная яма под стульчаком ничем не закрывалось и через отверстие в ее содержимом видны были мириады личинок мух. Неудивительно, что во всех комнатах от мух не было спасения.

Улицы в Оредеже представляли собой необъятной ширины проезжие дороги, по сторонам которых беспорядочно были разбросаны дома. Сколько это создавало ненужных пустых разрывов, затрудняющих всякое благоустройство. По привычке, рано утром я предпринял прогулку по окрестностям поселка. На колхозном поле осмотрел гумно, подле которого стояли под открытым небом сельскохозяйственные машины. Посевы пшеницы густо поросли сорняком. За полем - мелколесье. Все запущено, скудно.

После завтрака мы с К. О. Поляковым прошли пешком в районную больницу, удаленную более чем на три километра от Оредежа и от амбулатории, и осмотрели лечебные помещения и подсобное хозяйство. Колодец, откуда носят воду, - среди луга в низине, без сруба. Уборной во всем верхнем этаже больницы нет. В смысле гигиены - все плохо, а заведующий, врач, - без всякого понятия и стремления к больничному благоустройству и гигиене. В больнице много дистрофиков - детей и взрослых.

После совещания в Оредежском райздраве в доме партпросвещения прошла конференция врачей. Я прочел лекцию о задачах санитарного благоустройства поселка и учреждений здравоохранения. Затем был доклад Романова о пищевых отравлениях. Вечером мы осмотрели железнодорожную амбулаторию и родильный дом. А на заключительном совещании обсудили возможные меры для достижения благоустройства.

Возвращаясь из Оредежа, я несколько часов смотрел из окна вагона: привычная картина преобладания невозделанных пустырей, покрытых кое-где зарослями кустарников, неустроенного мелколесья и нераспаханной, впусте лежащей земли.

Летним перерывом в лекционной работе удалось воспользоваться для ознакомления с начавшимся, наконец, строительством канализации в центральных частях Ленинграда. Ввиду сокращения ассигнований сооружался только перехватывающий коллектор по правому берегу Фонтанки. Чтобы избежать трудностей пересечения с многочисленными трубопроводами, заложенными на разной глубине (ливневая канализация, водопроводные магистрали, теплофикация, газопровод и пр.), коллектор прокладывался на глубине 12 - 18 метров тоннельным способом (по типу тоннелей московского метро). Главный инженер, считавший себя моим учеником, так как ког-

стр. 28

да-то слушал лекции в ЛИКСе, вместе с другими руководителями строительства показали мне надземную станцию для замораживания грунтов, нагнетания воды в гидравлические прессы, продвигающие щиты, компрессорную установку. Это был целый завод с разными цехами. Затем мы спустились на глубину 17 метров и по готовой уже части тоннеля прошли несколько сот метров до работавшего щита. После заделки тюбингов, бетонирования и облицовки сооружаемого канала сточные воды должны были самотеком пройти около трех километров. Затем у устья Фонтанки их надлежало поднять мощными насосами с глубины 17 - 18 метров и по напорным трубам сбросить в Невскую губу.

Зачем же, думал я, спускать сточную воду в глубокий коллектор, чтобы она могла самотеком пройти два-три километра, а затем опять ее поднимать? Не проще ли, по типу берлинской радиальной канализации, из разных мест, где сточные воды подходят к Фонтанке, сразу по напорным трубам направлять их на предназначенные для орошения земельные участки к югу и востоку от Ленинграда, с последующим выпуском уже дренажных чистых вод с полей, либо передавать сточные воды по напорным трубам (меньшего сечения) на поля совхозов и колхозов для удобрительных и поливных целей?

Хорошие воспоминания остались у меня от работы в качестве постоянного консультанта в 1947 г. в Областной санитарно-эпидемиологической станции, пока руководящую роль играли там Г. И. Оримович⁷ и Л. Е. Ривин⁸. Там сложился дельный коллектив молодых инициативных врачей, и мне казалось, что моя консультативная помощь не напрасна.

От постоянной напряженной работы я отдыхал во время своих поездок в г. Пушкин. В годы, когда летом у Екатерины Ильиничны жил готовившийся к выпускным экзаменам в Академии Илик, я с ним предпринимал вечерние прогулки по парку, по берегу нижнего пруда и по соседним рощам и лугам. Как-то забывал я при этом обо всех трудностях, отдыхал от мучивших всегда тревожных вопросов... Точно не прошло после прежних моих прогулок с 10-летним сыном и недели, а ведь пронеслась целая историческая эпоха. От прежнего Детского села остались одни развалины, от санатория Дома ученых - ни следа. Через поросшие теперь сорняками его бывшие владения мы ходили прямо к коттеджам Всесоюзного института растениеводства. Стройные дубы аллей соединительного парка были сплошь изувечены осколками бомб и снарядов. От берез и елей остались только пни либо голые стволы. Среди зарослей местами зияли огромные (16 метров в поперечнике) воронки от авиабомб в 1 - 2 тонны. Здесь стояла тяжелая немецкая артиллерия, обстреливавшая Ленинград. Теперь эти воронки обратились в круглые пруды, окруженные вокруг валами вывороченного при взрыве песка. Мне казалось, что нет прежнего богатства природы, она обеднела звуками, красками, неумолчным движением. Но, останавливаясь и сосредоточенно всматриваясь вокруг себя сквозь туманную лесную дымку, я понял, что это сам я стал менее восприимчив, а не природа обеднела. Я уже не вижу в траве мелких цветов и мелких бабочек, нет прежней остроты слуха, тускнеют восприятия - подвигается к своему завершению замирание и омертвение человека...

Всесоюзный съезд гигиенистов, санитарных врачей, эпидемиологов и микробиологов проходил в Москве осенью 1947 г. в театральном зале Дома Правительства. Приятно было встретиться со старыми товарищами по санитарной работе и с выросшею молодой сменой. За полтора десятка лет после предыдущего съезда сильно поредели наши ряды. Не стало Д. К. Заболотного, М. М. Грана⁹, Н. И. Тезякова, Л. А. Тарасевича¹⁰, П. И. Куркина, С. Н. Игумнова, В. А. Левицкого, С. И. Каплуна¹¹ и многих других.

На банкете после съезда с большой речью выступил министр здравоохранения СССР генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов¹². Главным содержанием его речи был призыв сосредоточить все усилия на объединении больниц с поликлиниками, что должно было повысить квалифицированность врачебной помощи и самих врачей; а от этого выиграет и санитарное дело. В хоре последующих речей (Н. А. Семашко, И. И. Рогозин¹³ и др.) превозносилась мудрость нового министра.

Министр усердно опустошал свой бокал в ответ на каждую речь, и это заметно сказывалось на ослаблении тормозных функций. Совершенно без всякого обоснования он разразился потоком злобных нападок на вредные земские традиции и предостерегал от следования земскому санитарному направлению. Позднее вся деятельность Смирнова в качестве министра здравоохранения подтвердила отсутствие у него понимания сущности и значения санитарно-профилактических основ здравоохранения.

Летом и осенью 1947 г. я потратил много времени, составляя отзыв на докторскую диссертацию генерала Д. Н. Лукашевича, начальника Военно-медицинской академии, по истории возникновения и развития деятельности Красного креста до 1918 г. - двухтомный труд, основанный на глубоком изучении обширных материа-

стр. 29

лов. Не знаю в точности, в какой связи фортуна повернулась спиной к Дмитрию Николаевичу. После представления мною и другими официальными оппонентами положительных рецензий защита долго не назначалась, затем несколько раз по распоряжению из Москвы откладывалась на неопределенный срок, а затем вопрос сам собой отпал вследствие неожиданной смерти Д. Н. Лукашевича.

Большое удовольствие доставило мне участие в ноябре 1947 г. в учредительном собрании ленинградского Общества садового плодоводства. Выступая, я осветил значение включения плодовых деревьев в ассортимент насаждений на улицах и в общественных скверах и парках и затем принял участие в работе соответствующей секции Общества.

В декабре в Горьком я участвовал в заседаниях Постоянного бюро водопроводных и санитарно-технических всесоюзных съездов. После смерти П. С. Белова¹⁴, бывшего в советский период поистине душою в деле организации этих съездов, в течение многих лет они не созывались. Мы приехали в Горький рано утром и, чтобы использовать время до заседания, вышли посмотреть город.

Проходя по боковым переулкам и улицам в районе сквера с памятником Минину, мимо Педагогического, Сельскохозяйственного и Медицинского институтов, я обратил внимание на отсутствие в городе на тихих жилых улицах палисадников и придомовых газонов. Прямо к стенам домов примыкают тротуары. Все неудобства такого положения бросаются в глаза в Горьком особенно наглядно. Очень многие дома имеют помещения в полуподвальных этажах. В заглубленных ниже поверхности тротуара нишах окон накапливаются уличный мусор, окурки, а регулярная очистка этих ниш затруднена.

Конференция (съезд), невзирая на то, что некоторые из докладчиков по программным вопросам не приехали (С. Н. Строганов, А. Н. Сысин), проходила очень оживленно. Научное обсуждение было совмещено с награждением выдающихся работников премиями в связи с юбилейной датой существования водопровода. Накануне обсуждения "водопроводных" докладов была организована поездка для осмотра водоочистной станции и мест забора воды из Оки. Очень интересной оказалась экскурсия по лабораториям и другим учебно-вспомогательным учреждениям горьковского Инженерно-строительного института: осмотр гидравлической лаборатории, рентгеновского кабинета, архитектурно-строительного музея, физического кабинета, микробиологического кабинета и особенно музея и лаборатории по водоснабжению и канализации. Как теперь вошло в обыкновение, облисполком устроил для участников конференции концерт с участием лучших оперных сил.

Подводя итог 1947 году, я отметил в своей записи в последний его день, что самая большая из всех доступных нам в нашей жизни ценностей - это близкие люди, наши друзья, а их с каждым годом оставалось у меня все меньше. Ослабляются, стираются нити тесной внутренней взаимопринадлежности, а новых, свежих за десятки последних лет образуется мало. Это был самый трагический для меня итог истекшего года. И еще - внутренний гложущий меня голос, преследующее меня смущение - масса невыполненных задач. Число их, их размеры растут беспощадно, а успеть их выполнить уже для меня непосильно!

2. 1948 - 1954 гг.

Лето и осень 1948 года связаны с невыносимо горестными переживаниями в личной жизни. С тех пор прошли уже десятки лет, но мысль восстановить в памяти долгую, полную волнений и тревог болезнь и последовавшую затем смерть Любови Карповны и глубоко волновавшие меня отношения дочерей между собой и ко мне, - даже сама эта мысль так тягостна и мучительна, что мне легче привести относящиеся к этому времени выдержки из записей в дневниках, чем сосредоточиваться на восстановлении этой полосы жизни напряженной работой памяти.

"2 июня 1948 г. На заседании Научно-методического бюро санитарной статистики слушал прекрасный, составленный с большим пониманием доклад Зиночки о сессии Отдела гигиены и эпидемиологии АМН и о конференции по ликвидации санитарных последствий войны. После ее доклада - мое сообщение о значении и содержании той же сессии.

Дома беспросветно тяжелая обстановка мучительного состояния Любови Карповны. Ее страдания усугубляются невыносимо душной, жаркой погодой...

8 июня. Утром пытался утомить себя физической работой, чтобы притупить беспредельное отчаяние. Непреодолимая потребность в посторонней поддержке, помощи. Куда обратиться? Вернулся домой почти в невменяемом состоянии. Больная все в том же положении, на краю жизни.

стр. 30

9 июня. В состоянии полного расстройства уехал утром в Мечниковскую больницу. Госэкзамены по терапии с 10 ч. до половины пятого вечера, затем до 20 ч. - заседание Ученого совета Санитарно-гигиенического медицинского института (2-го ЛМИ). В общем, слишком много всякой словесности и славословия - и так мало объединяющего дела. Для меня это настоящая трагедия: отсутствие вокруг созвучно настроенного круга захваченных пониманием предстоящих задач и работ сотрудников. Пустота и безлюдье. Нет ни научных сотрудников, ни студенческого кружка. В ГИДУВе - только К. О. Поляков, в Организации здравоохранения - понимающий, думающий и милый С. И. Цеймах и порывистый, юный и чистый душой М. Ю. Магарил. Теперь я лишен общества А. П. Омельченко. Нужно обдумать возможность его вовлечения в работу кафедры ГИДУВ...

13 июня. В три часа утра скончалась Любовь Карповна, после стольких страданий! Опустела "Полоска". Осиротела. Нет направляющей души. Все бессодержательно, без цели и смысла. Из дубовых веток, туи и белых роз я сделал венок, притупляя этой работой боли ужаса. Туя и дуб были посажены мною, когда настойчивостью и почином Любови Карповны мы 35 лет назад начали строиться на "Полоске".

С 2-х ч. до 4-х я был в Мечниковской больнице. Дома застал всех дочерей и внуков.

14 июня. Все практические заботы и хлопоты о подготовке похорон взвалены на Арсения Владимировича Шнитникова...

15 июня... Прошли за гробом до Новой Деревни. На Серафимовском кладбище - за церковью, подле могилы первой жены Арсения Владимировича - Татьяны Владимировны Шнитниковой - похоронили. Было отпевание в кладбищенской церкви. Я не вошел в церковь, не желая обращать в пустой обряд то, что при свободе верований может и должно быть выражением искренней веры и внутреннего признания - ее исповедания. После того как гроб опустили в глубокую могилу и над могилой насыпали землю и покрыли ее цветами, наступило долгое тихое безмолвие...

Вернулся на "Полоску". Но она показалась мне ненужной, пустой, и уйти из этой пустоты нельзя.

16 июня. Ранним утром - нет внутренних стимулов, чтобы выйти работать в саду. Не могу заняться и за письменным столом...

19 июня. Ночью - непонятная для меня попытка Арсения Владимировича иметь какую-то "коренную" беседу о дальнейших перспективах "Полоски" и жизни на ней¹⁵. У меня - полное внутреннее опустошение, потеряна основная пружина внутреннего механизма. Жизнь продолжается автоматически, без осмысленного регулирования, без перспективной направленности. Получил письмо от сестры Жени о смерти Сергея Петровича¹⁶. Ужасно положение Маруси. Написал письмо Жене.

20 июня. Томительное прозябание. Возил тачкой шлак на дорожку, вскопал две грядки, засадил мелкий картофель. Целый день на "Полоске". Не хочется смотреть в расписание и в программу конференции Ленинградского института хирургического туберкулеза (ЛИХТа). Все равно не пойду никуда. Все серо, безразлично...

29 июля. Утром - в огороде, выкопал 1 кг картофеля, закончил прорывку моркови, поливал посадки. Алеша¹⁷ принес мне от А. П. Омельченко купленную для меня книгу Нагорного¹⁸. Полная неспособность биолога Нагорного понять вопрос о "продлении жизни" в его реальном значении для населения страны в его историческом социально-экономическом значении с точки зрения не "клеточки", а общества как развивающейся высшей организации, определяющей все условия и запросы к направлению жизнедеятельности составляющих его масс людей... Халтурщик, без внутреннего чувства научной и литературной добросовестности!

1 августа. Утром - в огороде: поливал, мотыжил, снимал горох, подкапывал картофель. Под гнетом внутренней пустоты, безволия, бессилия. Ликующий солнечный день! На небе ни облачка с утра и до вечера. А внутри у меня монотонно, серо, беззвучно...

7 августа. На "Полоске" меня гложет внутренний червь недоверия к своим "возможностям", ослабел. Сознание растущей изоляции (зрение слабеет, читать все труднее, все больше выявляется утомляемость)...

Днем пытался работать за письменным столом. После обеда по настоянию Лели ездил с ней заказывать костюм на Невский. Дал Леле нотариальную доверенность на ведение дела по владению домом на "Полоске". Затем навестил Лидиньку..."

1949 год начался для меня упорно державшимся общим недомоганием, а затем сильными болями в области сердца. Благодаря заботам А. Я. Гуткина меня навещал несколько раз специалист по болезням сердца из 2-го Мединститута доцент Б. М. Шерешевский. По его мнению, для обеспечения клинического ухода и надлежащего режима меня необходимо было госпитализировать. Я предпочел остаться дома, под-

стр. 31

чинившись на некоторое время требованию постельного содержания. Принимал назначенный мне курс диуретинового лечения. В течение почти трех недель я пользовался неусыпным уходом Лели, остававшейся при мне неотлучно во время повторных сильных стенокардических болей.

Однако уже в конце января я должен был возобновить чтение лекций в ленинградском ГИДУВе для руководителей кафедр биологии в мединститутах, с учетом мичуринского и павловского учения, о профилактическом направлении советского здравоохранения и об основном содержании гигиены. Ввиду того, что я еще не вполне оправился от болезни, дирекция каждый раз присылала за мной машину. С волнением узнал я во время моей болезни о смерти одного из наиболее деятельных членов правления ленинградского отделения Гигиенического общества, единственного в правлении представителя с инженерной компетенцией - К. П. Коврова, самоотверженно руководившего работой водопроводной станции Ленинграда в условиях послереволюционной разрухи. Он тщательно изучал нашу и зарубежную санитарно-техническую литературу и знакомился с передовым опытом на практике во время командировок в Лондон и другие города. Вероятно в связи с этим он, как и многие другие ведущие инженеры в начале 30-х годов навлек на себя подозрения и репрессии. Несколько лет он был оторван от Ленинграда. Но, как только ему разрешили вернуться, он вновь весь отдался делу коренного улучшения водоснабжения в Ленинграде, заняв место главного инженера "зоны водоохраны" городских водопроводов. В то же время он серьезно был занят теоретическими работами по испытанию улучшений в очистке питьевых вод. Здоровье Константина Павловича сильно подорвали голодные 1919 - 1922 годы. Тогда после целого дня инженерной работы он по вечерам до поздней ночи играл в духовом оркестре, за что получал натурой некоторые продукты питания. В результате он нажил себе эмфизему легких. Его смерть в начале 1950 г. была для меня неожиданной.

Директору Санитарно-гигиенического мединститута (бывшего 2-го Ленинградского мединститута) Д. А. Жданову пришла мысль устроить музей или постоянную выставку здравоохранения и гигиены для того, чтобы поднять интерес у студентов и облегчить им усвоение курса гигиены. Общий план и программу музея он поручил составить мне. На небольшой площади нужно было расположить обширный по содержанию материал. Когда в конце концов программа и план работы по устройству музея были согласованы, вдруг выяснилось, что заказывать экспонаты, модели, макеты или приборы отдельным мастерам нельзя: все оформления должна исполнить специальная художественная организация и получить за это несколько тысяч рублей. Я возражал: весь проект уже есть и ни одной копейки на это тратить не нужно. Оказалось, что в этом случае мы не сможем заказывать экспонаты. Считая такие затраты средств неоправданными, я отказался участвовать в устройстве музея. Дирекция возложила все дело сношений с художественными организациями на энергичного молодого ассистента М. Ю. Магарила. По моей просьбе он был командирован в Москву ознакомиться с устройством Музея гигиены 1-го Московского мединститута. Он с энергией в течение почти двух лет создавал Гигиенический музей.

Для этого музея решено было заказать в Академии художеств бюст Ф. Ф. Эрисмана. Скульптор, которому был передан этот заказ, попросил на время портреты Федора Федоровича. Я передал ему имевшийся на кафедре довольно удачный портрет и три фотоснимка. Скульптор еще несколько раз заходил ко мне на кафедру, просил у меня биографический очерк Эрисмана и воспоминания о нем. Затем он пригласил меня в свою мастерскую, чтобы сделать замечания о первом варианте слепка. Но потом на долгое время перестали поступать сведения о ходе его работы. Только спустя месяц или два я снова получил приглашение посетить мастерскую; требовалось дать письменный отзыв, насколько удовлетворительным признан слепок, выполненный скульптором Рабиновичем. В той же убогой мастерской над прежним слепком теперь работала молодая женщина - его жена. Много раз после моих замечаний она переделывала слепок, пока, наконец, строгое лицо сухого немецкого профессора не озарилось доброжелательным выражением. Оказалось, что Рабинович год тому назад вернулся из ссылки после 1938 г., но без права жительства в Ленинграде. Поселившись в Луге, он возобновил свою работу скульптора в Академии художеств, наезжая время от времени в Ленинград. Но неожиданно его опять арестовали. Оставшись без всяких средств с детьми, она сама, еще очень молодой скульптор, взялась завершить работу мужа. Спустя месяца два экспертная группа одобрила их работу, и бюст Эрисмана по слепку был отлит в гипсе в нескольких экземплярах для ряда гигиенических кафедр и институтов в Ленинграде.

Много огорчений и волнений было внесено в мою жизнь в 1949 г. длительной болезнью Лели. Ряд симптомов заставлял предполагать наличие туберкулезного про-

стр. 32

цесса. Несколько раз навещал ее проф. М. Д. Тушинский, в то время главный терапевт города. Для окончательного определения диагноза он поместил Лелю в клинику. Как далека была обстановка в ней от должного, бережного отношения к больному человеку! После нескольких месяцев лечения в стационаре Леля вернулась домой в том же состоянии, в каком туда поступила. Пока она лежала сначала в клинике проф. М. Д. Тушинского, а затем - проф. М. В. Черноруцкого, я через день бывал у больной. И видел весь склад жизни, весь процесс "клинического пользования больных". В центре внимания клинических работников и курируемых студентов находилась лишь болезнь, ее диагностика, а не больной как целостная личность, в конечном счете определяющая успех лечения. Более того, все внимание сосредоточивалось не на лечении, не на улучшении здоровья, а лишь на изучении и распознавании болезненных симптомов. Это не могло не сказываться на формировании отношения к больным подготавливающихся в клиниках новых поколений врачей. Тем не менее я был бесконечно признателен Тушинскому за его исключительную отзывчивость и стремление помочь в беде. Сердечный, хороший человек, он, при всей его преданности клинической медицине, не прокладывал новых путей и не стоял на позиции СП. Боткина по отношению к целостному человеку.

В течение мая и июня в 1949 г., как и в предыдущие годы, я возглавлял государственную экзаменационную комиссию в Санитарно-гигиеническом мединституте. Благодаря участию в экзаменах у меня сложилось впечатление, что, невзирая на специальный санитарно-гигиенический профиль института, подготовка и знания студентов по клиническим предметам более прочные и глубокие, чем по любому из санитарно-гигиенических предметов, - результат неизбежной самостоятельной практической работы в клиниках при курировании больных и отсутствие такой необходимой самостоятельной практической санитарной работы при прохождении гигиенических дисциплин. Нередко я испытывал мучительные колебания: совместимы ли ответы экзаменующегося с возможностью присвоить ему звание врача. По окончании госэкзаменов я без проволочки составил отчет о деятельности госкомиссии и высказал в нем предложение ввести практическую санитарно-гигиеническую работу студентов в учреждениях горздрава и обязательно в санитарно-эпидемиологической станции.

В конце июня два дня в Москве проходили расширенные заседания правления Всесоюзного гигиенического общества. Мне предложено было сделать доклад в связи с 25-летием работы Ленинградского отделения - старейшего из всех отделений ВГО. В течение 25 лет его существования меня неизменно переизбирали председателем. Я показал, что Ленинградское отделение явилось фактически продолжением Русского общества охранения народного здравия, учрежденного еще в 1878 году. Фактическая справка моя относительно личного состава членов-учредителей ЛОГО, его секций и программы вызвала резкое замечание председательствовавшего В. А. Рязанова¹⁹, заявившего, что гигиенические общества советского периода ничего общего не могут иметь с существовавшими в дореволюционном буржуазном Петербурге. Тогда, в 1949 г., о подобной преемственности говорить не полагалось. В заключительном слове дал надлежащую отповедь Рязанову.

Приятные впечатления оставило посещение в мае-июне учебного учреждения для специальной подготовки и расширения образования председателей колхозов. Учреждение это было организовано по постановлению Леноблисполкома в Пушкине, в бывшем дворце Кочубея. Я прочитал там сжатый курс общего благоустройства колхозного села или, точнее, планировки сельских населенных мест, санитарной мелиорации и оздоровления их территории, организации водоснабжения и обезвреживания путем правильного компостирования и использования для удобрения отбросов. Ободряющее впечатление произвел живой интерес слушателей к санитарно-оздоровительным вопросам сельского быта. Обилие и характер вопросов и замечаний, поступавших из многолюдной аудитории, говорили о том, что сообщаемые сведения и передаваемые знания не останутся мертвым балластом.

Летний перерыв до половины августа на "Полоске" шел большой ремонт, который больше уже невозможно было откладывать в связи с разрушениями и полным отсутствием ремонта в период блокады и войны. Отказавшись от далеких летних экскурсий, я выполнил несколько давно уже задуманных осмотров в Ленинграде и его окрестностях, в частности, еще раз побывал на работах по сооружению главного перехватывающего канала в тоннеле вдоль правого берега Фонтанки. Щитовая прокладка там, где это нужно было по характеру грунтов (плывуны) велась с предварительным замораживанием грунтов.

Два раза в течение лета я вместе с А. Г. Малиенко-Подвысоцким и группой санитарных врачей и работников Управления парков и дворцов, осматривал вышед-

стр. 33

шие из строя сооружения самотечного Таицкого водовода, построенного почти два века тому назад для питания всей системы прудов и гидротехнических сооружений Пушкинских парков. С большим сожалением я смотрел на замечательное творение гениального искусства - великолепный бассейн, выдолбленный из одного цельного колоссального гранитного массива, заброшенный в развалинах Боболовского дворца, куда очень редко могут добираться случайные единичные туристы. Почему бы не перевести этот замечательный, исключительный по своим размерам памятник гранильного искусства для украшения современных физкультурных сооружений Ленинграда. В свое время, два века тому назад, этот гранит был привезен из Финляндии.

Нелегко перенес я сделанное мне по телефону директором 2-го ЛМИ Д. А. Ждановым сообщение о назначении вместо меня заведующим кафедрой Б. С. Сигала - ввиду недопустимости совмещения заведования кафедрой в ЛМИ с должностью профессора в ГИДУВ. Много труда вложил я в организацию кафедры социальной гигиены и организации здравоохранения во 2-м ЛМИ. Более 30 лет развивал кафедру, обогащал ее показательными материалами и держал на высоком уровне, одновременно оставаясь профессором в ГИДУВе. Тяжело было видеть происходящее свертывание моей жизненной деятельности, а также последовавший в 1950 - 1951 гг. развал, после моего ухода, кафедры организации здравоохранения (социальной гигиены и санитарной статистики).

1951 год был вторым годом девятого десятка лет моей жизни и в то же время - вторым годом, когда вся моя профессорско-преподавательская работа ограничивалась только кафедрой коммунальной гигиены в ГИДУВе.

В 1950 и 1951 гг. лекционная работа моя в Институте для усовершенствования врачей расширилась за счет специальных циклов санитарных врачей по охране чистоты атмосферного воздуха в городах, по охране водоемов и по водоснабжению, а также врачей - руководителей санитарно-эпидемических станций. Кроме того, в 1951 г. я читал специальный курс лекций по санитарному оборудованию и устройству учреждений для душевнобольных на цикле врачей-психиатров. Я непременно добросовестно готовился к лекциям, хотя всегда выступал только на такие темы, которыми много лет всесторонне занимался. От Общества по распространению научных и политических знаний я выступал в лектории горкома на Литейном проспекте, в большом зале Военно-санитарного музея, а также в Доме офицеров.

Постоянно занятый мыслью о предстоящих лекциях, я, возвратившись домой, спешил навести необходимые справки в разных изданиях, составить таблицы, схемы, вновь и вновь прочитывал имеющиеся материалы и продумывал построение будущих лекций. Эта работа настолько заполняла мое время, что мало-помалу были совсем отодвинуты планы о намеченных ранее больших работах. Меня серьезно беспокоила мысль о том, что я совсем забросил все начатые в разное время такие большие работы по обобщению итогов развития общественно-санитарного дела в период 1864 - 1917 гг., как очерки "От приказной медицины до земской и от общественной медицины до советского здравоохранения" и "Система местного благоустройства". Неужели все, на что уже было затрачено мною столько труда, проникнутого сознанием важности моего понимания организации самодеятельности, обращенной на непосредственно окружающие местные условия и нужды, - неужели все эти мои работы и мысли окажутся ненужным хламом?

В январе 1951 г. в Москве я выступил в качестве официального оппонента на защите Н. Н. Литвиновым²⁰ докторской диссертации в АМН. Он давал санитарно-гигиеническое обоснование новой планировки Сталинграда при его послевоенном восстановлении. У меня вызывало сомнения выдвинутое Литвиновым положение о необходимости объединить все населенные территории вдоль Волги - от тракторного завода и рабочего поселка при нем до Красноармейска - и новых поселков, возникших в связи со строительством головной части Волго-Донского канала, в один город протяженностью более 50 километров. Не удовлетворяла и организация защиты. Я пытался придать своему выступлению характер диспута, другие же официальные оппоненты, особенно проф. Н. К. Игнатов²¹, ограничились скучным прочтением напечатанного на машинке своего предварительного отзыва, как это в большинстве случаев вошло в практику в послевоенные годы.

Интересной для меня оказалась поездка в апреле 1951 г. в Петрозаводск для участия в республиканском съезде врачей по развертыванию сети санитарно-эпидемических станций. После того как этот город стал столицей союзной Карело-Финской республики, в нем развернулось строительство. Моя поездка была вызвана просьбой Карело-Финского министерства здравоохранения к ГИДУВу обеспечить санитарное руководство планировкой и жилищно-коммунальным строительством. Каждое утро до заседаний съезда я с 6 до 10 часов пешком обходил не только центральные, но и

стр. 34

окраинные улицы. Прежде всего обращала на себя внимание разбросанность нового строительства по территории города. Оно велось не комплексно, жилмассивами и кварталами, а отдельными зданиями на разных улицах, не имеющих канализации, без предварительной инженерной подготовки и санитарной мелиорации территории. Помимо участия во всех заседаниях съезда и в совещаниях с руководящими работниками республиканского Минздрава, в свободные часы я прочитал цикл лекций по коммунальной гигиене и общему благоустройству населенных мест. Благодаря утренним обходам города я имел возможность пользоваться местными примерами неправильных приемов планировки и застройки.

Разительный пример пренебрежения к требованиям предварительной подготовки территории выявился при осмотре завода по массовому изготовлению разборных домов. Дорога к этому крупнейшему предприятию, въезд в него, заводской двор буквально утопали в грязи из-за того, что не были своевременно выполнены работы по водоотведению. Несколько жилых домов были собраны для временного размещения рабочих и служащих, и дома эти поставлены были на заболоченной территории. Все такие недочеты могли бы быть предупреждены деятельностью предупредительного санитарного надзора при лучшей подготовке санитарных врачей. Значительная часть этих врачей состояла из молодежи, преимущественно из женщин. Они проявляли большую активность и остро выступали, изобличая бюрократизм, неотзывчивость и самоуспокоенность работников республиканского Минздрава и самого министра.

На 20 - 24 апреля в Сталинграде была назначена сессия АМН со специальной программой: "Вопросы медико-санитарного обслуживания великих строек коммунизма". В Сталинграде в это время не только велись исключительно крупные восстановительные работы, он в то же время был средоточием мощных организаций по строительству Волго-Донского канала и сооружению Сталинградской ГЭС. Поезд пришел в Сталинград рано утром. Я зашел в справочное бюро узнать, где происходят заседания сессии АМН или где можно об этом узнать. Мне сказали, что на вокзале никаких сведений о сессии АМН нет, посоветовали пойти в город и там узнать в справочной службе или в гостинице. С чемоданом в руках я отправился в указанном направлении. Но ни в городском бюро для справок, ни на стройках о сессии АМН ничего не было известно. Тогда я прибег к испытанному моему старому приему - я обратился к группе игравших на улице детей. У них завязалась дискуссия: одни советовали повернуть обратно, двое других предложили идти с ними и, обогнув несколько строек, подвели меня к какой-то вполне отстроенной и обитаемой гостинице. В вестибюле я увидел группы членов АМН и узнал от них, что заседания сессии начались накануне, в субботу, и продолжатся в понедельник, а воскресенье оставлено для осмотра строек. Одни поплывут на пароходе, другие поедут на автобусах, нужно спешно решить, к какой группе примкнуть. Но мне прежде всего нужно было где-то оставить чемодан и переодеться, так как было невыносимо жарко. Получив место в одной из комнат отведенного для членов АМН общежития, в вестибюле я встретил П. К. Агеева, который предложил мне не примыкать ни к одной из экскурсионных групп, а воспользоваться любезностью главного инженера гидростроительства и поехать с ним на его машине, чтобы в один день осмотреть строительство и Волго-Донского канала, и его Волжского узла, и ГЭС и бегло осмотреть основные районы, предприятия, сооружения города.

Проезжая, мы видели работы по очистке территории города от развалин домов и нагромождений обломков зданий, разрытых мостовых и совершенно разрушенных целых кварталов и улиц. Одновременно с очисткой территории от развалин готовились котлованы для новых зданий. В центре города было возведено в разных местах немало 5 - 6-этажных зданий. В одном месте уже был разбит новый бульвар и городской сад.

Долго ехали по Красноармейску, необъятному но протяженности пригороду, застроенному одноэтажными хибарками. В планировочном отношении он может трактоваться как отдельный город, поскольку пространственно оторван от Сталинграда. Там работали крупные подсобные предприятия строительства Волго-Донского канала: крупный завод по изготовлению металлических конструкций и арматуры и механизированные бетонные заводы. Свежеизготовленный бетон подавался по трубам на строительство шлюзов. Мы осмотрели работы на первом шлюзе, где заполнялись бетоном уже готовые каркасы шлюзовых камер. Сооружения эти производили сильнейшее впечатление своими колоссальными размерами. Сразу было видно, что только благодаря далеко шагнувшей механизации работ стала осуществимой мечта о таких гигантских сооружениях, как Волго-Донской канал.

Благодаря тому, что мы ехали с главным инженером строительства, нас пропускали через проволочные заграждения к местам работ и в поселки, где размещались

стр. 35

заключенные, работавшие на строительстве канала. Они составляли более 80% всего состава рабочих. За проволочными заграждениями они ничем не отличались от остальных работающих, так же свободно передвигались и подчинялись общим распорядкам строительства, но не могли выходить за пределы проволочного заграждения. Когда мы подъезжали ко входу в огражденное пространство, у нас всякий раз проверялись документы, то же происходило и при выходе из "зоны".

Большие работы шли по устройству крупного приволжского парка, подходившего к новой набережной. С прогулки вдоль этой набережной я начинал и все последующие дни моего пребывания в Сталинграде. Ознакомление с подлинно великими работами по восстановлению города оставило у меня впечатление, что основной идеей этих работ является достижение монументальности. Вопросы внутриквартального благоустройства, скорейшего создания наибольших удобств в жилых районах, обеспечение всего населения всесторонне обслуженными жилищами - все эти вопросы, к сожалению, не были в центре внимания, не выступали на первый план.

В Сталинграде я познакомился с замечательным энтузиастом борьбы с одряхлением и болезнями при старении - В. И. Орловым, настойчивым проповедником разрабатываемой им системы укрепления здоровья и продления жизни. Он обратился в Президиум АМН во время сессии с просьбой ознакомиться и дать отзыв об эффективности его системы. Президиум направил его ко мне²².

В Москве на Рязанском (ныне Казанском) вокзале, при моем возвращении утром из Сталинграда меня встретил П. К. Агеев, прилетевший накануне на самолете. Он обрадовал меня тем, что уже получил для меня билет до Ленинграда на ночной поезд. Таким образом, в моем распоряжении в Москве был целый день. Я решил посетить строительство нового университета на Ленинских горах. Высотное здание с колоссальным шпилем производило сильное впечатление. К нему вели широкие асфальтобетонные магистральные дороги; примыкавшие к зданию площади были одеты в гранит, украшены монументами, их обрамляли обширные аллеи и сады с фруктовыми деревьями. Я с горечью вспомнил, как год назад я видел грузовые машины, подвозившие стройматериалы и оборудование, увязая в разбитой, немощеной дороге. Тогда удивлялся, почему стройка не начинается со строительства тех дорог и подводящих путей, которые предусмотрены на плане. Теперь капитальные асфальтовые и каменные дороги производили импозантное впечатление. Замечательным достижением благоустройства всей территории университета были обширные сады, примыкавшие к гигантскому зданию. Но невольно думалось, насколько же дешевле, удобнее, красивее было бы, если бы все факультетские здания и все общежития были живописно расположены в этих обширных, занимающих сотни гектаров, садах, а не были взгромождены на двенадцатые, двадцатые этажи с бесконечно более дорогими устройствами для сообщения, для связи с окружающей природой. Однако все удобства, вся подлинная красота, вся необходимая разумная экономия государственных средств и на строительство, и на последующее обслуживание - все это принесено в жертву желанию произвести ошеломляющее впечатление, ослепить величием самого здания.

С весны и лета 1951 г. я стал участвовать в устройстве нового дома и придомового участка в Пушкине (на улице Жуковского, 12). В 1949 г. Екатерина Ильинична освободилась от заведования детским санаторием, который был ею создан и восстановлен после войны. Невозможность найти в Пушкине квартиру и желание создать условия для возвращения в этот город сына с семьей, получившего назначение в Харьков, подвинуло меня решиться на индивидуальное строительство. Участок в 600 кв. метров был отведен Пушкинским райсоветом на месте сгоревших и разрушенных строений. Заготовка бутового камня и старого кирпича из фундаментов прежних домов была начата еще осенью 1949 года. Трудно было получить разрешение на постройку дома в архитектурном управлении Ленинграда. Там требовали, чтобы дом был не менее 15 метров по фасаду, двухэтажный, с всякими ненужными архитектурными добавками (колонны и пр.). В конце концов план был утвержден после переделки его одним из архитекторов управления архитектуры Ленсовета. Для того, чтобы выполнить требование размеров не менее 14 метров, к 10-метровому дому был добавлен 5-метровый оштукатуренный дощатый вестибюль. Требование двухэтажности выполнено было мезонином в две комнаты. За неимением кирпича использовались шлакобетонные блоки. Все заботы и все руководство строительством выпало на долю Екатерины Ильиничны. В 1951 г. сооружение дома в основном было закончено, и в нем с осени уже жили в наспех отделанных помещениях Екатерина Ильинична и Илья с женой и ребенком. Мое участие в строительстве ограничивалось советами и финансированием, по 2 - 3 тысячи рублей ежемесячно в течение всего строительства и сверх того - сумма авторского гонорара за книгу об удлинении жизни и активной старости (30 - 35 тыс. руб.). При постройке, по моему настоянию, в отступление от

стр. 36

утвержденного плана были добавлены два балкона в торцовых концах здания и противопожарная винтовая лестница, обеспечивавшая второй (запасной) вход в мезонин. К придомовому участку было прирезано еще 600 кв. метров на правах долгосрочной аренды у Пушкинского коммунального отдела.

Все чаще в часы отдыха я думал о превращении всего участка во фруктово-ягодный сад с цветниками и многолетними посадками. Создание нового благоустроенного сада на месте захламленной свалки требовало больших усилий и напряжения. Работу я делил с Ильей, который копал, возил тачкой землю, садил и пересаживал кусты и деревья. По привычке я работал преимущественно ранним утром, с 5 - 6 часов. От увлечения физическим трудом наступало здоровое утомление. С приятным изумлением я убеждался, что могу еще хорошо переносить большую физическую нагрузку. По мере укрепления этой внутренней связи с новым домом тускнела закрепленная почти сорокалетней давностью привычка к работе на "Полоске".

Много радости доставил мне приезд ко мне моей сестры Евгении Григорьевны Левицкой с внучкой Люсей (Ольгой Игоревной, дочерью ее сына Игоря), в то время 14-летней школьницей, хотевшей увидеть в Ленинграде и его окрестностях все достопримечательности, о которых она так много слышала и читала.

В августе в течение нескольких дней по предложению архитектора Ю. Г. Круглякова я осматривал вместе с ним новое парковое строительство на Крестовском острове. Грандиозность и величие - вот основное в характеристике и стадиона, и самого парка Победы. И вновь безразличие к экономии средств и сил как при самом строительстве, так и при последующем содержании, к удобству для населения. Поистине: "Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная, Матушка Русь..."

Еще в июле с циклом санитарных врачей по водоснабжению и охране водоемов, на автобусе ГИДУВа, я руководил экскурсией для осмотра Таицких ключей, изучалась возможность восстановления Таицкого водовода; необходимо было выяснить причины прекращения прохода воды через минную галерею. Чистота царскосельских прудов обусловливалась питанием их ключевой водой, проведенной из Таицких родников и ключей. Построенный еще в XVIII в. водовод на главном протяжении представлял собой открытый канал, но в наиболее ответственной части, где водовод пересекал высокую гряду, он на протяжении более четырех километров шел в тоннельном сооружении ("минной галереей"). Еще до оккупации там произошли значительные повреждения, но все же через тоннель поступало достаточно ключевой воды, в прудах поддерживалась проточность, сохранялись перепады и каскады. Немцы использовали некоторые из сооружений "минной галереи" для создания огневых точек, из-за чего пропуск ключевой воды через тоннель был совершенно нарушен. Пруды Царскосельских парков обмелели, стали зарастать и утрачивать свою художественную прелесть и санитарные достоинства. Я участвовал в обследовании и обсуждении вопроса о восстановлении притока ключевой воды для питания прудов. К сожалению, пока безрезультатно.

Летом 1951 г. я несколько раз показывал моим слушателям запущенный и захламленный берег Невы в лучшей части ее течения в Ленинграде, в районе Смольного, - участок левого берега от Охтенского моста, мимо Смольного и крупнейшего в Союзе учреждения для инвалидов хроников (на 3,5 тыс. мест) до выхода к Неве проспекта и бульвара имени Н. Г. Чернышевского. Там, где к Неве примыкают задворки Смольного, с высокого берега открывается чудесный вид на Неву в том месте, где впадает с противоположной стороны река Охта. Высота берега позволила бы создать здесь набережные в два яруса: нижний - со спусками к лодочным и пароходным пристаням, с площадками, пешеходными полосами и прогулочными аллеями у береговых ограждений, и верхние набережные - с широкими проездами и с насаждениями, примыкающими к остаткам старых парков, окружающих Смольный собор и Дом инвалидов. Разумеется, Дом инвалидов и больница для хроников, занимающие несколько кварталов этой прибрежной части центрального района Ленинграда должны быть вынесены за пределы города в хорошо оборудованные загородные имения с многоотраслевым садово-огородным сельским хозяйством. Непостижимо, каким образом в этой лучшей части береговой линии Невы, в центре города, оставались эстакады для стоянки шаланд, наполняемых фекалиями, с постоянным движением к ним ассенизационных цистерн, бочек асобоза. В 1951 г. я составил и направил в Ленсовет записку с обоснованием устройства набережных и парковых насаждений. Предложение это обсуждалось с моим участием в Мариинском дворце в конце лета 1951 г., причем решено было поручить архитектурному отделу разработать этот вопрос. К сожалению, не знаю дальнейшей судьбы этого документа.

Крупнейшая электростанция Ленинграда, расположенная в густонаселенном Смольнинском районе, работала на низких сортах угля, с зольностью до 20%. Ежед-

стр. 37

невно она выбрасывала через свои трубы вместе с дымом более 100 - 150 тонн мельчайшей золы. Этим дымом загрязнялся воздух в целом районе города. Изо дня в день в поликлиники обращались десятки людей с повреждением соединительных оболочек глаз частицами золы из труб станции. Еще в 1931 г., будучи заведующим сектором гигиены ВИЭМ, я составил записку о том, что в связи с отказом вынести станцию, в соответствии с требованиями санитарного законодательства, на расстояние двух километров от жилых районов, необходимо установить на ней дымоочистители (электрофильтры Котреля). По решению горисполкома была назначена комиссия, но на ее заседаниях инженеры электростанции отвергали возможность устройства электрофильтров: местные условия не позволяли разместить бункера для улавливаемой золы. Спустя несколько лет вновь было проведено тщательное обследование очистных устройств, и вновь - никаких практических результатов. Так дело тянулось до издания распоряжения Совета министров об обязательности дымоочистки, и в 1950 г. на 2-й ГЭС построили трубопровод через Неву, чтобы по нему под напором воды передавать улавливаемую из дыма золу вместе с размельченными котельными шлаками на свалку в заболоченной местности. Началось устройство мультициклонов и электрофильтров. Во время экскурсии в ноябре 1951 г. мы осматривали такие установки на нескольких печках уже в действии. На остальных также спешно сооружались электрофильтры. Из труб выходили уже не темно-серые тучи пыли, а почти прозрачные струи дыма.

Таким образом, понадобилось 20 лет настойчивых действий со стороны санитарных организаций, чтобы начался переход к практическим мерам вместо разговоров и оттяжек. Хотя и через 20 лет, но все же в конце концов началось выполнение санитарных требований охраны здоровья населения. Но тяжело было видеть беспорядочное загромождение огромной территории электростанции складами топлива, старым хламом, железнодорожными вагонами, ожидавшими разгрузки и т.д. Зачем пошли на дорогостоящую прокладку трубопроводов по дну Невы, чтобы гидравлическим путем отправить золы и шлаки на свалку в болото, когда эти материалы могли на месте служить сырьем для получения дефицитных строительных шлаков и заменяющих цемент вяжущих материалов, как это доказано исследовательскими работами Института коммунального хозяйства? На это мы получили чисто бюрократический ответ: "Наше дело давать электроэнергию, для нас зола и шлаки - это только отбросы. Мы и удаляем эти отбросы наиболее простым для нас способом гидрозолоудаления. Для переработки золы и шлака в стройматериалы наша электростанция не имеет необходимой территории". Я напомнил, что для электрофильтров 20 лет руководители 2-й ГЭС не находили места, а когда оказалось неизбежным - место нашлось. Мои спутники, молодые санитарные врачи, с увлечением слушали горячий спор мой с инженерами, к которым как к специалистам я относился с уважением.

Невзирая на мой уже более чем 80-летний возраст, я не показывал признаков утомления и не обращал внимания на сильные токи то горячего, то сырого и холодного воздуха в подвальных помещениях, то пронзительного холодного зимнего ветра, когда, выйдя из здания, мы довольно долго ходили по огромному захламленному двору 2-й ГЭС. К моей беде, эта захватывающе интересная, сильно затянувшаяся зимняя экскурсия не прошла, как бывало всегда в прежние годы, безнаказанно. Начались ревматические боли в пояснице и тазобедренных суставах, появился кашель. Воспалением легких я проболел почти весь декабрь. В мои годы болезни ускоряют старение. В моем сознании, как отметил я в дневнике, "оформилось, в связи с этой болезнью в декабре 1951 г., состояние наступающей старости".

В январе 1952 г. я составлял отзывы на диссертации, в числе которых было исследование Хомутовой об экспериментальной проверке санитарно-гигиенического состояния воздуха в больничных палатах и жилищах. Оно имело практическое значение, и я тщательно проверял все расчеты автора и в итоге дал положительный отзыв. Готовился также к проведению специального цикла для санитарных врачей по охране водоемов и по водоснабжению. Как всегда в начале года, я разрабатывал план докладов на заседаниях ЛОГО. Среди этих работ я не чувствовал привычного подъема и прилива энергии, временами преодолевая нараставшее недомогание. 7 января я записал в дневнике: "Чувствую себя больным. Боюсь, что это - болезнь с неизбежным летальным исходом, название ее - старость. В первый раз это доходит до моего сознания с такою отчетливостью". Но... уже 23 января я прочитал в ЛОГО свой доклад о задачах и перспективах работы Общества, продолжавшийся более часа. Говорил я с подъемом и без всякого утомления.

В конце января, возвращаясь из кино через кварталы с развалинами домов, Екатерина Ильинична упала и сломала ногу. На финских санках Илик довез ее домой. Немалого труда стоило вызвать скорую помощь. Прибыл врач, страдающий за-

стр. 38

поем, в нетрезвом виде. Крайне неумело положил ногу в лубки. Только утром удалось наложить гипсовую повязку. Пришлось пережить тяжелое время, пока перелом стал подживать настолько, чтобы, опираясь на костыль, Екатерина Ильинична смогла передвигаться в гипсовой повязке.

В 1952 г. проявилось какое-то общее течение устранять и удалять с более видных должностей даже очень заслуженных работников, если они считались евреями или носили напоминавшие о еврейском происхождении имена и фамилии. Особенно эта тенденция проявилась после назначения на должность заведующего горздравом присланного из Москвы Похвалина, который одного за другим снял с должностей главных врачей больниц, а также уволил даже таких ценных работников, как заместитель заведующего здравотделом Ю. А. Левин и зав. отделом эпидемиологии горздрава И. М. Аншелес. Никаких ходатайств и возражений ни от кого не последовало. Слишком прочно были усвоены уроки опыта, чтобы могла возникнуть самая мимолетная мысль сделать местом для такой критики собрания медицинских обществ.

Продолжая свою деятельность по снятию с ответственных постов в горздраве советских людей с еврейскими или "подозрительными" фамилиями, Похвалин уволил двух руководящих работников из отдела Скорой и неотложной помощи (д-ра Муница и М. А. Месселя). Еще задолго до увольнения Месселя в секции статистики и здравоохранения был назначен его доклад "Материалы о развитии деятельности Скорой помощи в Ленинграде". Совсем неожиданно в день заседания секции я получил вызов явиться в горком партии к заведующей вопросами деятельности научных обществ. Я чувствовал себя не совсем здоровым и очень усталым после лекции. Казалось, если тому или иному работнику в Смольном нужно говорить со мною, человеком 83-летнего возраста, как с председателем Общества, то он мог бы либо поговорить со мной по телефону, либо заехать в Институт, зайти на кафедру. Но у работников горкома укоренились нравы прежнего охранного отделения и начальственного чванства.

Не желая, однако, навлекать какие-либо неприятности на Общество, я в назначенное время прибыл в Смольный, получил пропуск и был принят в рабочем кабинете заведующей отделом науки. Мне были заданы сначала вопросы о том, чем занимается Общество, какие доклады предстоят на его ближайших заседаниях. Я рассказал об организации Общества, указал, что постоянное согласование всей работы с партийным руководством взял на себя зам. заведующего здравотделом М. Я. Никитин; рассказал, что сам я, как председатель правления, руковожу работой правления и общими собраниями, что работа идет также в секциях, которыми руководит бюро секций и члены правления. От меня потребовали, чтобы назначенные на вечер этого дня доклады о развитии деятельности Скорой помощи в Ленинграде были сняты. Я пытался возразить, объясняя, как трудно сделать это ввиду того, что заседание секции начнется скоро, отменить его невозможно. Но требование было повторено в категорической форме, с указанием, что иначе дело в отношении Общества будет передано для ведения в ином порядке.

Я поспешил на ул. Мира, где должна была заседать секция. Вместе с секретарем Правления С. А. Кечек я просил бюро секции отменить заседание, на которое уже начали собираться участники, а докладчика убедил снять свой доклад.

На последовавшем затем заседании правления я заявил, что ввиду проявленного ко мне недоверия мне трудно выполнять обязанности председателя, и просил освободить меня от руководства Обществом. Ни одного голоса в поддержку и защиту достоинства Общества и его председателя в правлении не поднялось. Впервые ясно почувствовал я желание не нести больше ответственности за развитие деятельности ЛОГО. При таком отношении правления, в такой атмосфере бюрократической запуганности и угодливости всякая научная инициатива, всякая работа по подъему научной общественной жизни останется безуспешной. Одного мне было жаль, что за все 27 лет работы Общества ни разу не удалось издать сборника трудов его членов или хотя бы отчет или обзор деятельности Общества. Сколько раз поднимал я вопрос об издании трудов Общества! Много труда и времени тратил на редактирование стенограмм наиболее интересных заседаний в годы наибольшего подъема его деятельности, на составление сжатого изложения важнейших докладов, на обработку годовых отчетов и иллюстрирование их схемами и графиками. Были подготовлены издания к десятилетнему (в 1936 г.) и к 20-летнему юбилею (в 1946 г.) Общества, но мы не сумели преодолеть всех преград, стоявших на пути к получению разрешения и фактической возможности издания. Не удалось зафиксировать опыт организации и разносторонней научной санитарно-гигиенической деятельности наиболее разносторонне и интенсивно жившего отделения Всесоюзного общества за весь период 1924 - 1952 годов. Только в 1950 г. в статье в журнале "Гигиена и санитария" мне удалось отметить основные результаты деятельности ЛОГО за четверть века.

стр. 39

Как ни казалось мне неправдоподобным и невероятным мнение некоторых уважаемых мною профессоров (профессор И. Н. Шапиро и др.), что не только Знаменский, но и целая группа профессоров, членов Ученого совета, руководствуются в своих голосованиях не научными соображениями, а грубыми, темными предрассудками, недостойными культурного и просто порядочного человека, но мне пришлось убедиться в правильности этого мнения, когда я стал внимательно относиться к результатам тайного голосования при присуждении ученых степеней. Бывали случаи, когда диссертация со значительным числом отмеченных недочетов при голосовании получала только положительные записки, и в том же заседании, как это было, например, 22 апреля, диссертация, о которой оба официальных оппонента и целый ряд неофициальных рецензентов отзывались с исключительной похвалой (диссертация Черниловской) получила пять отрицательных записок, как и в других случаях, когда автора исследования можно было заподозрить в еврейском происхождении. Хотя голосование было тайное, оно явно и непререкаемо свидетельствовало об антисемитизме значительной группы голосовавших.

Много времени брала у меня работа в качестве официального оппонента над рецензированием диссертаций. В 1951 г. одной из них была диссертация Ю. А. Левина о построении классификации и номенклатуры болезней на основании опыта разработки больших материалов регистрации заболеваемости детских групп населения в Ленинграде. На изучение этого вопроса автор потратил много лет. Он полностью учел глубокое изменение взглядов на этиологию заболеваний разных органов с точки зрения учения Павлова, проявил смелое новаторство в трактовке вопроса о построении номенклатуры (то есть общего списка). Из его двухтомной работы можно было убедиться, что он является глубоким знатоком проблемы и делает вполне обоснованные выводы. При защите диссертации 30 апреля 1952 г. все три официальных оппонента дали вполне благоприятный отзыв. Члены Ученого совета задали соискателю длинный ряд вопросов об отнесении некоторых специальных и редких заболеваний к тому или другому разряду номенклатуры. С большой осведомленностью Левин дал разъяснения, обстоятельно ответил на все замечания неофициальных оппонентов. После заключительного ответа диссертанта, непосредственно перед голосованием, председатель (Д. Л. Жданов) обратился к членам Ученого совета с настойчивым призывом при голосовании не поддаваться красноречивым доводам официальных оппонентов, а поддержать его личное отрицательное отношение к диссертации.

Это было совершенно необычное давление на Ученый совет, и казалось, что оно решит дело не в пользу диссертанта. Однако я с изумлением и уважением к Совету услышал сообщение счетной комиссии, что большинство голосов были утвердительными. Это было только началом длительной борьбы Левина за положительное решение вопроса, которую он продолжал до самой смерти в 1962 году. ВАК отменил постановление Ученого совета Института; Левин обжаловал это решение ВАК, доказав его неправильность. Снова и снова рассматривалось дело в разных инстанциях. В открытом бою побеждал ученый-специалист, его доводы, но затем, при оформлении бумаг в недрах ВАК, брала верх антисемитская предвзятость.

В течение всего 1952 года я не чувствовал себя еще совсем оторвавшимся от "Полоски". Я жил в привычной для меня комнате. На полках лежали материалы, над которыми я работал, и все мои начатые и ненапечатанные работы, в которые я вносил дополнения и поправки, часто просыпаясь ночью. В десятках папок лежали письма за многие годы. Справочники, книги, сборники - с закладками, с моими отметками и записями - все это было под рукою, на хорошо известном мне месте, было автоматически мне доступно, когда я обдумывал предстоящую лекцию или готовился что-либо писать. Но не только эта привычная для меня комната, в которой я привык жить, думать, писать, готовиться к докладам, где я спал и просыпался с новыми мыслями утром, но также и сама "Полоска" - вся ее территория - была местом постоянного приложения моего труда. Тут все было обильно полито моим потом, когда я корчевал пни и сажал кусты и деревья; когда в тиши белых ночей, пока все спали, возил балласт и землю, чтобы подсыпать дорожки и поднять заниженные места; разделывал и вскапывал грядки, прокладывал борозды и дренажные канавки. Но до сознания стало доходить, что всего, что я делал раньше, я уже делать не в силах. На все и теперь передаю я средства, но распоряжаюсь средствами не я; от всего я исподволь все более оттесняюсь.

На заключительных совещаниях с врачами-курсантами всегда присутствовал декан санитарного факультета ГИДУВа Ф. Ф. Лебедев. И в этот раз от лица дирекции он поздравил курсантов с успешным окончанием цикла и пожелал им настойчивости в проведении в жизнь усвоенных знаний. При этом особенно восхвалялся я, как руко-

стр. 40

водитель цикла и как неутомимый санитарный деятель, ничуть не ослабляющий темпов и объема работы, невзирая на возраст.

В бодром, даже несколько повышенном настроении я вместе со всеми сотрудниками вечером на следующий день принимал участие в заседании районного санитарно-эпидемического совета в Пушкине. А возвращаясь после заседания, я был ошеломлен переданным мне сообщением, что из Москвы получено дирекцией распоряжение - устранить из состава профессуры ГИДУВа всех лиц еврейского происхождения, в том числе и таких наиболее авторитетных и пользовавшихся широкой известностью ученых, как профессор онкологии С. А. Холдин, профессор нейрохирург И. С. Бабчин, уролог И. Н. Шапиро, профессор акушерства и гинекологии А. Э. Мендельштам и другие. В списке удаляемых из института была и моя фамилия, и Полякова - второго профессора возглавляемой мною кафедры коммунальной гигиены. Известие это передавалось непосредственно со слов самого директора института проф. Н. Н. Мищука. Каким бы диким и нелепым оно ни казалось, в его достоверности сомневаться было нельзя. Меня охватило чувство презрения и отвращения к тем, от кого исходило это откровенно погромное распоряжение, и в то же время я испытывал непреодолимое чувство обиды и невыносимого, совершенно незаслуженного оскорбления.

Несколько большее место во всем содержании моей жизни после войны занимала работа с санитарно-гигиеническими циклами врачей, приезжающих в ГИДУВ из всех концов нашего Союза. Я попытался подсчитать по записям в моих дневниках число прочитанных мною лекций за последний, 1952, год моей работы в ГИДУВе и число часов, затраченных мною на руководство экскурсиями с участниками циклов. Оказалось, что в 1952 г. было прочитано 370 лекций, изучено и обсуждено с авторами 67 тетрадей работ, написано 5 рецензий на кандидатские и докторские диссертации; на защите этих диссертаций я выступал в качестве официального оппонента. Естественно, что известие об отстранении меня от этой работы вызвало у меня чувство раскрывающейся передо мной пустоты, подействовало парализующе.

В начале января 1953 г. меня вызвал директор. Вместе с оказавшимся у него в кабинете деканом санитарного факультета Ф. Ф. Лебедевым директор Мищук стал говорить мне о глубоком уважении ко мне, о признании дирекцией моих заслуг в безукоризненной постановке дел на кафедре и о большом огорчении дирекции и деканата ввиду полученного из Москвы распоряжения о прекращении моей работы в институте. В самой категорической форме я заявил, что заявление об уходе я сам не подам, так как рассматриваю устранение меня от работы как явное вредительство делу повышения квалификации санитарных врачей. Я полагал, что если директор Мищук и декан Лебедев так убеждены в пользе моей работы, то они должны прежде всего об этом говорить не мне, а написать о вреде полученного распоряжения тем, от кого оно исходит. Спустя две недели ко мне на кафедру из дирекции прислали одну из служащих вручить мне мою трудовую книжку, в которой было записано, что я освобожден от должности профессора в Институте с предупреждением за две недели вследствие сокращения штатов.

Долго не мог я подавить в себе чувства незаслуженной обиды и унижения.

К 1953 г. относится первое мое знакомство с Борисом Георгиевичем Ходасевичем, частые встречи с которым в последующие годы вызвали у меня значительный интерес. Агроном по образованию, Ходасевич еще до Отечественной войны работал директором одного из крупных совхозов и после пятнадцатилетней этой своей работы решил перейти к преподавательской деятельности по подготовке агрономических кадров. Для этого ему пришлось позаботиться о получении ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук, и он занялся изучением вопроса об использовании всех отбросов, отходов и сточных вод крупных городов путем извлечения из них необходимых удобрений для обеспечения широкого снабжения городов громоздкими продуктами сельского хозяйства, такими как овощи, картофель, молоко. Точные расчеты, произведенные им на примере Ленинграда, привели его к выводу, что со сточными водами в городе выбрасываются такие главные удобрительные вещества, как нитраты, фосфаты, калий, кальций и пр. - в несколько раз большем количестве, чем подвозится по железным дорогам минеральных удобрении для всей Ленинградской области. Он потратил немало усилий на ознакомление с опытом нескольких совхозов и колхозов, использующих сточные воды столичной канализации для удобрительно-поливных целей в Московской области. После бесед со мною Ходасевич дополнил свои материалы ссылками на развитие полей орошения и использование сточных вод Берлинской канализации, а также материалами о соответственном использовании сточных вод Парижа, Одессы и других городов. К сожалению, болезнь в 1954 г. помешала мне выступить официальным оппонентом на его защите.

стр. 41

Дело ограничилось прочтением моего отзыва о его работе. Впоследствии знакомство с Ходасевичем стало еще более тесным, он стал постоянным участником моих совещаний и бесед с Подвысоцким. По нашему предложению он выступил летом 1954 г. с докладом в санэпидсовете Пушкинской СЭС о наилучшем разрешении вопроса об очистке сточных вод в Пушкине путем их отведения на земледельческие поля орошения Детскосельского совхоза. На этом заседании я подробно обосновал санитарно-гигиеническую сторону дела. В то лето в Ленинград приезжали агроном К. Е. Еремеев и А. И. Львович, стоявшие во главе той организации в Москве, которая отстаивала необходимость более широкого распространения земледельческих полей орошения в Московской области. Участником нескольких наших совещаний по этому вопросу у меня в Пушкине был и Ходасевич. В дальнейшем практически сложилась рабочая группа с участием Ходасевича, Подвысоцкого и моим, сосредоточившая усилия на продвижении в практику земледельческих полей орошения в Ленинграде.

В качестве действительного члена АМН СССР я каждый год представлял подробный отчет о своей работе в президиум Академии и в бюро Отделения гигиены, микробиологии и эпидемиологии (ОГМиЭ) АМН. В отчете за 1953 г., отметив сокращение моей консультативной работы по вопросам моей специальной научной компетенции, связанное с прекращением моей работы в ГИДУВе, я выразил желание получить определенные консультационные часы в таком крупном институте АМН в Ленинграде, как Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ). К сожалению, это мое ходатайство не имело никакого успеха и не пришло никакого ответа. В Отделении ГМиЭ оно не обсуждалось.

Кроме консультаций я вел научно-исследовательскую работу по проблемам старости, старения и долголетия. Необходимые для этих моих исследований статистические материалы о сдвигах в возрастном составе населения разных стран и о динамике причин смерти, ввиду невозможности для меня в Ленинграде иметь вновь публикуемые сборники по мировой демографической статистике, по моей просьбе в Москве извлекал и присылал мне доктор экономических наук Ф. Д. Маркузон. В лице Федора Давыдовича я нашел ценнейшего помощника в своей научно-исследовательской работе.

На основании опубликованных новейших материалов о причинах смерти в старческих возрастах в ряде стран за 1949 - 1952 гг. я составил множество аналитических таблиц-графиков (гистограмм и диаграмм), выясняющих определяющие причины смерти в наиболее пожилых и преклонных возрастах. Замечу, что систематическое продолжение мною научно-теоретической работы по проблемам старости и удлинения средней продолжительности жизни относилось к программным работам АМН, включенным в пятилетний план Академии. О ней говорилось также в программе, утвержденной VII сессией.

Как к члену АМН, специально занимающемуся проблемой, обратилось ко мне в октябре Всесоюзное общество по распространению научных и политических знаний с предложением прочесть публичную лекцию на тему об удлинении средней продолжительности жизни и долголетии в СССР. 13 ноября 1953 г. я прочитал двухчасовую лекцию в лектории Общества в актовом зале Военно-санитарного музея в Ленинграде, с демонстрацией графиков, составленных на основе данных мировой санитарно-демографической статистики за 1947 - 1952 годы.

3. 1954 - 1967 гг.

В 1954 г. я составил программы работы специального кружка по изучению проблемы старости, старения и удлинения жизни при Ленинградском университете. В марте-апреле 1954 г. отредактировал рукопись работавшего под моим руководством М. Ю. Магарила под заглавием "Проблема удлинения жизни и деятельной старости", а в ноябре составил по заявке Общества по распространению знаний основные положения для проведения цикла лекций по проблеме удлинения жизни, сохранения трудоспособности в старости и трудоустройству стариков. Весной 1954 г., когда выяснилось всенародное значение предстоящего открытия Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве, я возбудил перед Бюро Отделения гигиены, микробиологии и эпидемиологи АМН СССР вопрос об организации на этой выставке специального отдела по охране здоровья и санитарно-гигиеническому обслуживанию трудящихся в сельскохозяйственном производстве и всего сельского населения в СССР - так же, как это было на 1-й Сельскохозяйственной выставке СССР в 1923 г. и в соответствии с прочно установившимися прежними передовыми традициями выставок, проводившихся в 1903 г. (Северного края) и в 1910 г. (Южного края). Хотя я

стр. 42

не получил никакого ответа на это письмо на имя академика-секретаря ОГМиЭ, однако идеи мои были учтены и воплощены в создании обширного Отдела охраны здоровья населения на Всесоюзной гигиенической выставке. Ввиду огромного значения этого вопроса для самосознания санитарно-гигиенических работников СССР я продолжал работать над этой проблемой, используя весь свой опыт.

В 1954 г. по предписаниям врачей я значительную часть времени должен был отказываться от всяких попыток выполнять обычные работы. По временам на несколько недель или даже на месяцы я чувствовал себя лучше, но стоило поработать в саду, и опять наступала слабость и явления сердечной недостаточности.

Уклонившись от всяких юбилейных чествований в декабре 1954 г. по случаю 85-летия, организацией которых занималась особая комиссия Ленинградского гигиенического общества во главе с Р. А. Бабаянцем, я согласился сделать в Обществе доклад о путях благоустройства населенных мест в социалистических городах. Доклад был назначен на 22 марта 1955 г. в помещении Военно-санитарного музея. Но оказалось, что на этот день было перенесено юбилейное чествование!

Вниманию, привлеченному к моей деятельности в связи с юбилейным чествованием в марте 1955 г., я обязан возникшим в связи с этим близким знакомством с внучкой моего брата Сергея, которая прислала мне воспоминания о своем дедушке и сообщение о своей деятельности в качестве санитарного врача. А позднее, уже в конце лета 1955 г., она гостила у нас в Пушкине вместе со своим мужем, и это стало началом продолжающегося с тех пор близкого нашего родственного общения и в то же время общения моего с нею как с инициативным, хорошо подготовленным и энергичным представителем Харьковской санитарной организации. Лидия Викторовна Борковская (ее фамилия по отцу) являлась секретарем харьковского отделения Всесоюзного гигиенического общества и одновременно областным санитарным врачом специализировавшимся по борьбе за чистоту атмосферного воздуха населенных мест и по планировке городов Харьковской области.

Не могу не помянуть здесь 1955 год добрым словом за чувства радости и облегчения, которые я испытал в связи с возвращением из ссылки, тюрем и гонений целого ряда лиц, ставших жертвами "культа личности" в 1937 - 1938 годах. Меня посетил вернувшийся после 13-летних злоключений бывший главврач Мечниковской больницы, а потом заведующий Ленгорздравом А. А. Захаров. После 18-летних тягостей пребывания то в тюрьме, то в ссылке вернулся к прежней своей работе в качестве доцента по экономической и социальной статистике в Политехническом институте Б. И. Карпенко. Он сразу весь отдался восстановлению кабинета статистики имени А. А. Чупрова²³, который был организован и оставался в заведовании Карпенко в течение советского периода вплоть до 1937 года. Благодаря содействию академиков В. С. Немчинова, С. Г. Струмилина и других ученых, хорошо знавших Карпенко и ценивших его труды, Б. И. получил возможность опубликовать ряд работ по истории и теории статистики, а также с энтузиазмом трудился над изданием основных произведений его учителя Чупрова. Он не раз приезжал ко мне в Пушкин, и при этом обыкновенно привозил новые труды по экономической и демографической статистике, как нашей, так и зарубежной.

Полученный в середине 1955 г. из АМН 7-й выпуск демографического ежегодника содержал в себе богатейший материал народных переписей и исчислений населения 1945 - 1946 и 1950 - 1953 годов в странах Европы, Азии, Африки и Америки, а также материалы о причинах смертности в тех же странах с разбивкой по пятилетним возрастно-половым группам, а равно построенные за период 1940 - 1950 и 1951 - 1953 годы таблицы доживания (Life Tables). Эти материалы дали мне возможность подойти к выявлению некоторых демографических закономерностей, касающихся проблем удлинения жизни и борьбы с преждевременным старением. Я составил и вычертил множество новых диаграмм по доживаемости населения до старческих возрастов и по другим разделам демографической и санитарной статистики за весь послевоенный период до 1956 г., которые могли бы быть изданы в виде альбома.

Регулярно продолжалась у меня переписка с живущим в Сталинграде энтузиастом борьбы за удлинение жизни и сохранение трудоспособности в старости В. И. Орловым. Он настойчиво работал над расширением своей теоретической подготовки и в связи с этим постоянно нуждался в моих указаниях. Мне же было интересно, как он накапливал и расширял фактический материал наблюдений за замедлением процессов старения и за сохранением трудоспособности и устойчивости против заболеваний при приближении старости.

В связи с большим количеством запросов на научную литературу по этой проблеме я ставил перед Академией вопрос о переиздании моей книги 1949 г. "Об удлинении жизни и деятельной старости", давно полностью распроданной, а также об

стр. 43

издании в серии классических книг по медицине на русском языке замечательного трактата о старости члена французской Академии J.H. Reveille-Parise "Traite de la vieillesse hygienique, medical et philosophique"²⁴, вышедшего более столетия тому назад. Указывал я также и на своевременность издания у нас, в интересах облегчения научно-исследовательской работы начинающих ученых, солидного Лейпцигского издания - книги профессора М. Бюргера "Alter und Krankheit" ("Возраст и болезни").

В целом 1955 год встает в моей памяти как год продолжающейся тяжелой болезни, то ослабевающих, то вновь и вновь появляющихся стенокардических болей. Это нарушало привычный строй жизни, мешало обычным физическим работам, утомление после которых во всей предшествующей моей жизни вызывало затем устойчивое душевное состояние. Теперь всякий раз после работы в саду иди в огороде наступали нарушения работы сердца, стенокардия, и это заставляло отказываться от наружных работ и все более и более придерживаться комнатного существования. И вот именно в этот период большой интерес вызвала у меня работа над огромными материалами демографической статистики, сгруппированными по 60 - 80 странам мира в изданиях Демографического ежегодника ООН за 1954 - 1955 годы.

С такой полнотой и детальностью материалы переписей и исчислений населения большинства стран мира и систематически, год за годом, сгруппированные прочие демографические данные никогда ранее не были доступны для изучения. В то же время вспомогательное значение приобрели для меня исчерпывающие библиографические данные в "Population Index". Это издание, так же как и Демографический ежегодник ООН, я выписал и получал через книжный отдел Академии наук. По-прежнему регулярно продолжал присылать мне извлечения из периодических статистических изданий и особенно из ежегодников отдельных европейских стран Ф. Д. Маркузон. Я был захвачен стремлением придать возможно больше наглядности выражению тех обобщений, которые у меня складывались и все более укреплялись на основании изучения новейших обширных демографических материалов. В самой общей форме мой вывод сводился к пониманию определяющего значения снижения детской смертности в результате общего роста культуры народов. Неизбежным демографическим последствием этого является большая жизнеустойчивость людей на последующих возрастных ступенях, что, в свою очередь, обусловливает все более отчетливо вырисовывающийся в последние годы процесс оттеснения вымирания людей на возраст неизбежного старения и старости.

Я пытался, хотя бы частично, отразить ход моих работ в статье, направленной в редакцию "Статистических записок" Академии наук. По этому поводу я вел оживленную переписку с Ф. Д. Маркузоном и с Б. Ц. Урланисом, редактором "Записок", но в конце концов из-за отсутствия параллельных материалов по СССР статья моя не смогла появиться в печати.

В 1957 г. постепенно возобновлялось общение с прежними товарищами по работе и со все более расширявшимся кругом лиц, обращавшихся за консультацией по вопросам коммунальной гигиены, а также по вопросам выбора тем для диссертационных работ. Однако совершенно неожиданно весь уклад моей жизни и работы был нарушен случайным падением при прогулке во дворе и происшедшим при этом переломе малой берцовой кости.

В апреле предстояла сессия АМН. Эта сессия вызывала особый интерес в виду предстоявших перевыборов всего президиума и выбора новых действительных членов и членов-корреспондентов Академии. Уклониться от поездки на эту сессию было очень трудно, но я не мог бы решиться на нее, если бы мне не предложила свою помощь Зиночка. Она неизменно сопровождала меня в течение всей сессии.

Во время сессии в Минздраве состоялось специальное заседание под председательством Главного государственного санинспектора В. М. Жданова²⁵ по вопросу о ненужности многих санитарных стеснений, создаваемых Государственной санитарной инспекцией против более широкого развития земледельческих полей орошения. Мне кажется, что мои доводы и освещение санитарно-гигиенических преимуществ почвенного обезвреживания путем сельскохозяйственного использования сточных вод вызвали некоторое изменение отношения к этому вопросу у Жданова, невзирая на упрямое отстаивание стеснительных, ненужных санитарных ограничений со стороны ряда ученых и всей группы ГСИ.

Очень трудно было во время сессии найти время, чтобы навестить Маркузона. Только 17 апреля после заседания мы (я и Зина) приехали к нему и застали у него врача поликлиники, которого вызвали соседи по коммунальной квартире: Федор Давыдович страдал от болей в области печени. Вечером мы уехали от него с чувством

стр. 44

большой тревоги, и уже по приезде в Ленинград я узнал о его смерти 20 апреля (она последовала вследствие ошибочного диагноза, заставившего отказаться от операции).

В августе 1957 г. к нам в Пушкин приехала моя сестра Женя в сопровождении старшей своей дочери Маргариты²⁶. После операции по катаракте Женя все еще чувствовала себя лишенной части зрения, так как не могла долго читать или писать и с трудом ориентировалась на улице. Новым в жизни Маргариты было полученное ею официальное уведомление о том, что при общем пересмотре дел периода "культа личности" погибший в заключении в 1938 г. муж ее И. Т. Клейменов, ученик Циолковского, один из организаторов и руководителей работ по ракетной технике в СССР и директор Реактивного института, реабилитирован посмертно. Тем самым признана необоснованной и ничем не вызванной также многолетняя ссылка самой Маргариты, как жены погибшего. Ей возвратили конфискованное имущество мужа, начиная от мебели и книг и кончая дачей в Удельной.

Несомненным крупным достижением в больничной помощи являлось резкое снижение в тот период общей летальности в стационарах до чрезвычайно низкого уровня по сравнению со всеми предыдущими периодами (с 4 - 5 процентов до 1 - 2). С точки зрения интересующего меня вопроса о падении общей жизиеустойчивости в пожилых и старческих возрастах очень убедительным представляется нарастание летальности при всех болезнях в возрастах старше 40 - 50 и более лет.

В 1958 г. я продолжал поддерживать тесные отношения с санэпидстанцией Пушкинского района. Оттуда был передан проект застройки индивидуальными домами для рабочих Пушкинского совхоза территории по Московскому шоссе до Тярлева и дальше до реки Славянки, разработанный архитектурным отделом Ленсовета. Никаких видимых забот о создании условий для стока верховых вод, устройства водоснабжения и канализации в этом проекте предусмотрено не было. Планировочное дело и понимание задач благоустройства за последние два десятилетия успеха не имели. Да и в самой СЭС интерес к этим вопросам совершенно заглох. Я вспоминаю о бесплодных моих усилиях в течение многих лет с помощью лекций, докладов и участия в заседаниях поднять уровень знаний но вопросам планирования застройки и благоустройства г. Пушкина и его периферических районов у санитарных и коммунальных работников Пушкинского горсовета и СЭС.

В марте я совершенно неожиданно получил почтовую посылку с тремя экземплярами моей книги о продлении жизни и деятельной старости в переводе на чешский язык. Я впервые узнал из этой посылки, что издание это появилось в Праге в 1953 г. в переводе с издания АМН 1949 года. Никаких указаний, откуда и кем были посланы мне эти три экземпляра, не было. Естественно, я испытал горькое чувство обиды в связи с таким полным пренебрежением к моему праву автора. Разумеется, если бы я был своевременно осведомлен о готовящемся издании, я бы внес некоторые дополнительные пояснения, которые были необходимы через три года, протекшие со времени издания книги в Москве.

К весне 1958 г. мое зрение настолько ухудшилось, что я полностью потерял возможность самостоятельно читать и делать какие бы то ни было заметки. Я попытался обеспечить ежедневное чтение мне вслух с помощью оплачиваемого сотрудника. Счастливая случайность помогла мне сделать удачный выбор: недалеко от нашего дома в Пушкине поселился вышедший на пенсию после тяжелой болезни врач-инфекционист И. Б. Коган. Круг его литературных и научных интересов оказался очень близким к моим научным запросам. С тех пор он ежедневно в течение трех часов читал мне вслух. Прослушивание читаемого, разумеется, не могло заменить мне собственного чтения, требовалось также записывать возникающие мысли. Все это усугубляло мучительные мрачные настроения.

Наиболее значительным событием в моей жизни в 1958 г. было участие в очередной сессии АМН в апреле в Минске. Основное внимание было сосредоточено на патологоанатомическом и патофизиологическом изучении болезней и возможностях применения современной аппаратуры, но два заседания были посвящены вопросам геронтологии, замыслу организации Геронтологического института Минздрава. При обсуждении доклада по этому вопросу 18 апреля мне было предоставлено слово, и я поддержал эту идею. В перерывах между заседаниями сессии в обширном фойе прошло совещание с представителями киевских и московских учреждений, занимающихся изучением старости и борьбы со старением, и я познакомился с рядом лиц, хорошо мне известных по литературным работам; принял участие и в совещаниях представителей гигиенических институтов.

В последний день нашего пребывания в Минске я прочитал двухчасовую лекцию для врачей и студентов старших курсов по проблеме удлинения человеческой

стр. 45

жизни и борьбы с преждевременным старением. Она состоялась в самой обширной анатомической аудитории Белорусского медвуза и вызвала, как видно было из многочисленных вопросов, значительный интерес.

По проблеме старости и попечения о стариках летом я сделал доклад на заседании Ленинградского научно-методического бюро санитарной статистики. Я участвовал и в создании в Ленинграде научного Общества геронтологии и возрастной патологии.

Моя работа по изучению проблем старости в 1958 г. базировалась на анализе новых статистико-демографических материалов, опубликованных в ГДР, Чехословакии, Польше, Болгарии. На совещании по применению математических методов в биологии при Ленинградском университете в мае 1958 г. я выступил с докладом на тему "Проблема продления жизни и геронтология", в сентябре прочитал лекции по вопросам возрастной гигиены и специальной гигиены детских возрастов на семинаре заведующих кафедрами медицинских институтов, проходившем при Ленинградском санитарно-гигиеническом медицинском институте. На первом заседании учрежденного в 1959 г. Ленинградского научного общества геронтологии и гериатрии я выступил с докладом "Об увеличении старческих групп в составе населения и задачах их диспансеризации и социально-профилактического обслуживания". Я продолжал участвовать также в собирании, анализе и санитарно-гигиеническом освещении материалов об использовании канализационных вод в так называемых "земледельческих полях орошения".

Между тем зрение ухудшилось настолько, что не помогали ни телескопические очки, ни увеличительные стекла. Обследование в Институте глазных болезней установило резкое прогрессирование катаракты обоих глаз. Я довольно твердо решил не обсуждать вопроса о возможности операции. Пример весьма краткого после операции срока пользования зрением для чтения и письма у сестры моей Жени привел меня к заключению, что не стоит подвергаться операции на девяностом году жизни, когда у меня иссякла уже надежда на сколько-нибудь длительный срок предстоящей жизни вообще. Однако известный офтальмолог профессор П. Е. Тихомиров убедил произвести операцию на правом глазу, который все равно уже никакого участия в зрении у меня не принимал, и я поступил к нему в клинику в конце мая. При всем моем нежелании пользоваться какими-либо привилегиями в клинике, мне все же были созданы максимально мыслимые удобства и преимущества: отдельная палата со всеми удобствами, настольной лампой и радиоприемником и т.д. Мне оказывалось исключительное внимание со стороны персонала.

Больные в стационаре неизбежно привыкают к чрезмерно долгому, часто совершенно не показанному постельному пребыванию, томятся скукой, сосредоточивают свое внимание на всяких болевых ощущениях или даже мнимых болях или начинают приобретать привычки занимать время всякими пустыми разговорами с соседями по палате. Я пытался занимать себя восстановлением в памяти интересовавших меня отраслей знаний и сосредоточился на вопросе о создании атмосферы занятости больных при помещении их в стационар, который у нас так мало привлекает к себе внимание клиницистов и всех вообще больничных врачей.

По мысли Гиппократа, "где нет праздности, там нет и проистекающего из нее зла, ибо праздность и ничегонеделание ищут порочность и влекут ее за собой. Напротив того, бодрость духа и устремление ума к чему-либо приносят с собой нечто направленное к укреплению жизни". В лекциях 1946 - 1952 гг. по гигиене больничного дела я останавливался на вопросе о зависимости успеха лечения от тщательного продумывания системы занятости больных: необходимо индивидуально каждому обеспечить достаточную занятость, дабы они не сосредоточивались на своей болезни. Как известно, в больничном деле некоторых зарубежных стран вопрос о занятости пациентов уже давно вошел в повседневный обиход больничного уклада жизни... Так я пытался заполнить и свое время и тем самым ослабить мучительное томление принудительной праздности.

Я боялся, что пребывание в глазной клинике затянется. Но, к счастью, уже со второго-третьего дня задача заполнения времени была решена. Меня систематически навещали дочери, другие родные и ближайшие сотрудники; со мною оставались, читая мне вслух журналы, газеты и другие материалы, все время, пока не наступали часы сна. Благодаря помощи Т. С. Соболевой удалось даже продолжить разработку санитарно-статистических материалов и по геронтологии. Навещали и некоторые из приезжавших в Ленинград участников гигиенических конференций, в том числе И. Д. Страшун, Г. А. Баткис. В беседе с последним я изливал все свое огорчение по поводу неимения сведений о судьбе посланных в АМН для печатания моих трех очерков об общих закономерностях новейших демографических процессов. Помню,

стр. 46

меня особенно огорчало полное безучастие к моим волнениям по этому поводу Баткиса. Много позднее я с изумлением узнал, что именно у него и находились эти работы.

В 1959 г. значительное место в моей жизни занимала переписка и общение с рядом лиц, приезжавших ко мне в связи с моим девяностолетием. В июне и июле я получил несколько писем от профессора Страшуна. Он в частности сообщил мне о постановлении Президиума об участии АМН в юбилейном чествовании и начале печатания уже в 1959 г. моих воспоминаний. Очевидно, благодаря настойчивой работе Страшуна Академия передала в Госмедиздат 1-й том моих записок. После оптимистического сообщения об этом у меня появилась даже легковерная надежда на издание как записок, так и ряда моих работ об общих закономерностях в изменении демографических процессов в новейшее время. К сожалению, я обманулся в этих своих надеждах, но в декабрьской книжке "Вестника АМН СССР" увидела свет очень благожелательная и, на мой взгляд, с правдивостью и пониманием составленная Страшуном статья в связи с моим 90-летием.

Президиум АМН СССР и правление Всесоюзного гигиенического общества организовали "юбилейное торжество", которому была придана форма очередного заседания гигиенистов с моим докладом "О значении санитарного благоустройства социалистических городов и их жилых кварталов". Задолго до 25 декабря ко мне стали поступать поздравительные письма и адреса от коллективов гигиенических кафедр и отдельных лиц. А когда в день своего рождения я приехал на заседание Общества, то оказалось, что на него прибыли из Москвы представители АМН СССР, Всесоюзного гигиенического общества и ряда коллективов кафедр и институтов, а также представители от значительного числа учреждений гигиенических институтов из Харькова, Киева и других городов. Мне пришлось просить снять мой доклад и подчиниться фактическому течению дела, как это обычно бывает на такого рода мероприятиях. Из телеграмм и писем, полученных в юбилейные дни, я узнал, что чествование в тот день, 25 декабря, состоялось также в Киеве и Костроме.

Потеря зрения мешала мне участвовать в поездках на съезды, конференции, научные собрания. Не только экскурсии, но даже простые привычные прогулки становились невозможными без провожатого. Особенно чувствительно было отсутствие таких прогулок в ранние утренние часы. Прежде если в ранние часы (летом с 5 - 7 часов) почему-либо неудобна была прогулка по городу, по отдаленным улицам, то я по привычке работал в саду. Теперь и это стало невозможным, я не мог уже отличать сорняков от рассады, не мог оправлять грядки и клумбы, не мог подрезывать ветки и пр. Все меньше удавалось общаться с людьми вообще и, в частности, со слушателями, участниками проводимых мною занятий.

Естественно, что теперь даже простые встречи с прежними учениками, которые раньше казались проявлением повседневности, теперь вырастали для меня в гораздо более заметные события. Летом и в октябре 1959 г. я с большим удовольствием провел беседу с группой студентов Ленинградского санитарно-гигиенического мединститута, проходивших практику при Пушкинской СЭС, наиболее молодым поколением, вступившим на путь деятельности санитарных врачей.

После окончания моей работы над первыми тремя книгами мемуаров мне очень хотелось опубликовать их. В то время в издательстве Академии наук СССР появился ряд воспоминаний о жизненном пути деятелей науки разных специальностей. Я передал в Издательство АН СССР всю рукопись воспоминаний с просьбой ответить мне на вопрос о возможности их издания. Когда в 1959 г. возник вопрос об участии АМН в чествовании меня в связи с моим 90-летием, Президиум АМН СССР, между прочим, наметил начать издание, по крайней мере, первого тома, охватывающего события с 1869 по 1918 год. В конце 1959 - начале 1960 г. казалось, что рукопись принята к изданию. Однако весной 1960 г. она была передана из московского Медиздата в ленинградское отделение Госмедиздата, и там выдвинуто требование о сокращении ее до 20 листов. В конце концов я примирился с неизбежными авторскими огорчениями. Издание должно было в отредактированном виде выйти не позднее весны 1961 года. Об этом появились объявления в январских номерах медицинских журналов, а в "Доме книги" принималась подписка на книгу. Летом мне дана была для подписи корректура всей книги в сверстанном виде.

Но затем оказалось, что сигнальный экземпляр задержан цензурой. Книга вновь была отдана на отзыв Б. Д. Петрова и ряда других надежных специалистов. Со стороны Президиума АМН СССР было предпринято специальное ходатайство и личные переговоры В. В. Парина и др. Но книга так и не увидела света. Крушение этой надежды произвело на меня угнетающее действие. Как-то сразу потускнело оживлявшее меня стремление добросовестно восстанавливать в памяти события и об-

стр. 47

щественную обстановку пережитых, таких неисчерпаемо богатых содержанием, отошедших или уходящих уже в историю периодов жизни.

С большей полнотой, чем когда бы то ни было в прежние периоды, мой активный интерес сосредоточивался на том ознакомлении с общественной жизнью, которое я получал, слушая в течение всего дообеденного времени чтение текущей общей и специальной печати - газет и журналов. Как и во все эти годы, прочитывал их мне ежедневно Игнатий Борисович Коган.

Главный мой интерес сосредоточивался на изучении ежемесячных журналов "Вестник Академии наук" и "Вестник АМН СССР", "Гигиена и санитария", "Советское здравоохранение", "Здравоохранение РСФСР", а также некоторых материалов в журналах "Проблемы мира и социализма", "Коммунист", "Новое время", журналов и статистических ежегодников из стран народной демократии. Их можно было получать без особых затруднений подпиской в соответствующем магазине в Ленинграде. Через книжный отдел Академии наук СССР дополнительно каждый год разрешалась мне выписка "Демографического ежегодника ООН", а также журналов "The Public Health", "Population Index" и др. Систематически я получал также "Zeitschrift fur die gesamte Hygiene" и другие немецкие гигиенические издания.

Литературное использование материалов по демографии и санитарной статистике велось мною совместно с Т. С. Соболевой, причем на Татьяну Степановну падал, разумеется, наибольший труд по дополнительному извлечению материалов из новейших изданий, поступавших в спецхраны Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина и Библиотеки Академии наук СССР.

Эта работа лишь изредка увенчивалась появлением в печати наших небольших статей, по преимуществу характера рецензий, в журналах, всегда, конечно, с исключением некоторых весьма существенных, с нашей точки зрения, выводов, замечаний и материалов. Чаще наши работы совсем не печатались, в особенности, когда дело касалось каких бы то ни было критических замечаний к материалам, публикуемым ЦСУ СССР за подписью В. Н. Старовского. В этом отношении как наиболее характерный случай вспоминается мне ответ из редакции "Вестника АМН СССР" от 13 декабря 1961 г., что наша тщательно обоснованная работа о совершенно неправильном освещении в статье ЦСУ СССР вопроса о столетних в составе населения СССР и других стран - не будет напечатана, так как "в ней содержится критика официальных данных ЦСУ СССР". 21 декабря 1961 г. эта работа была доложена Т. С. Соболевой в Ленинградском геронтологическом обществе и обсуждена, признала важной с точки зрения правильного подхода к исследованиям геронтологической проблемы. Такая же судьба постигла и строго деловую критическую рецензию на статистический сборник ЦСУ "Здравоохранение СССР", невзирая даже на признание правильности наших методических указаний со стороны министров здравоохранения СССР и РСФСР.

У меня не хватало настойчивости отстаивать право критической оценки работ, ущемляемое в силу служебного положения тех или иных руководителей. Но Соболева сочла своим долгом члена КПСС дойти до высшего партийного руководства. В результате жалобы в ЦК КПСС инструктор Трубицына ей по телефону сообщила, что письмо и приложенные две названные работы изучены специальной комиссией, после этого обсуждались на совещаниях Министерства здравоохранения и ЦСУ СССР и признаны правильными.

В целом 1961 год проходил у меня в условиях тяжелого, подчас невыносимо безотрадного и мрачного настроения, особенно ввиду тяжелой болезни Екатерины Ильиничны, а в Москве - также тяжелой болезни и затем смерти моей сестры Евгении Григорьевны Левицкой в начале 1961 года; затем также единственного сына Жени - Игоря Левицкого.

Глубокие волнения вызвал у меня целый ряд смертей наиболее близких мне друзей и товарищей по прежней деятельности - М. Д. Тушинского, Р. А. Бабаянца и, наконец, уже в конце лета 1962 г. - Л. С. Каминского. Каждая смерть причиняет волнение и боль утраты. И в каждом отдельном случае к этому присоединяются еще свои особые омрачающие настроение переживания. В течение последних лет у меня эти переживания были связаны с ощущением уменьшения и иссякания собственных сил, нарастающей общей слабости. Но все же непоколебимым остается понимание неизбежности - пока тянется жизнь - отдаваться полностью ее запросам и участвовать в ее отстаивании.

Со все более полной потерей зрения непрерывно уменьшались мои непосредственные зрительные восприятия окружающего мира и ослабевали стимулы к поездкам в Ленинград. Ограничивались даже прогулки за пределы двора и приусадебного участка, где я чувствовал себя как дома. По существу, отпала всякая возможность поездок или прогулок без провожатого; утратив способность ориентироваться, я не мог

стр. 48

найти нужный мне адрес или вернуться назад. Все большее значение приобретали те сведения, которые я получал слушая радио или рассказы посещавших меня друзей, родственников, обращавшихся ко мне за консультациями научных работников.

Теперь я научился несравненно глубже ценить письма от прежних друзей и сотрудников. С тоскою вспоминаю и сейчас об утрате в последние годы систематической осведомленности о событиях и делах в областях жизни, наиболее меня интересовавших, по письмам, которые я регулярно получал со времени блокады от Ф. Д. Маркузона. Меня очень трогали заботы Ф. Д. в период блокады о том, чтобы ко мне попадали все те сведения по санитарной статистике и демографии, которые проникали в Москву. Он из недели в неделю присылал тщательно выписанные его четким почерком таблицы о рождаемости, смертности по возрастам и причинам в разных странах, извлекая данные из получаемых в Москве в Ленинской библиотеке или в институтах периодических изданий, годовых статистических отчетов. Он не раз высказывал мысль, что ум, привыкший воспринимать действительность путем освоения массовых явлений и их соответственного учета, нуждается в определенных статистических материалах, как лошадь в сене и овсе. И он радовался и торжествовал когда мог послать изрядное количество "овсеца", то есть демографических материалов по тем или иным областям СССР или, чаще, извлечения из "Public Health Report", либо из "Population Index", или из статистических ежегодников Франции, Швеции и других стран.

Во время первой своей послевоенной поездки в Ленинград Ф. Д. остановился у меня в Лесном и, пока меня не было дома, обычно, как истинный "книжный червяк", погружался в загромождавшие мой стол и стеллажи различные материалы, начатые работы и скопления графиков и статистических таблиц. Там он натолкнулся на папку и тетради с некоторыми моими автобиографическими заметками и воспоминаниями и в дальнейшем заставил меня отнестись к написанию мемуаров как к выполнению обязанности и долга перед многими людьми, которых, как он знал, я высоко ценил и которых уже не было в живых. С тех пор в письмах и при встречах он неотступно убеждал меня не бросать воспоминаний.

В послеблокадное время, в особенности в годы после смерти его жены, письма Ф. Д. стали более частыми и пространными. В них он заботился, чтобы ни одно событие из жизни статистических организаций и институтов не ускользало от моего внимания. Со временем окрепла привычка получать письма от Ф. Д. Теперь я с признательностью вспоминаю, что и тогда до моего понимания доходило, сколько труда затрачивал неутомимый Ф. Д., обеспечивая меня различными материалами.

...Смерть Екатерины Ильиничны, наступившая 12 декабря 1962 г. была для меня жестоким горем, сломившим и разметавшим всю мою внутреннюю собранность. Я был почти на 12 лет старше Екатерины Ильиничны и никогда в мое сознание не вкрадывалась мысль, что я смогу пережить ее.

В начале сознательной жизни, после окончания гимназии в Минске, она вела пропаганду среди бедноты и рабочих и скоро была брошена в тюрьму, лишившись всякой возможности продолжить образование. По выходе из тюрьмы Екатерина Ильинична нелегально переправилась через границу и сумела получить медицинское образование в Цюрихе. 11 января 1911 г. она получила диплом доктора медицины. В Цюрихе Е. И. бывала на собраниях, где ей довелось слушать выступления В. И. Ленина.

Вернувшись после Цюриха на родину, Е. И. получила русский диплом и с января 1912г. взяла место эпидемического врача Симбирского земства, чтобы участвовать в борьбе с эпидемией сыпного тифа, но сама в июне 1912 г. заболела тяжелой формой сыпного тифа и целый месяц пролежала в крестьянской избе, где ее отхаживали товарищи по работе на эпидемии. В 1912 - 1913 гг. Е. И. работала участковым врачом Соликамского уезда. С началом первой мировой войны она была направлена руководить организацией поезда N 199 Земского союза для эвакуации раненых и больных с фронта и из прифронтовой полосы в более глубокий тыл, затем работала главврачом полевого санитарного поезда. В 1915 - 1918 гг. участвовала в устройстве госпиталей областного Союза городов в Глазове, Вятке, Новгороде и других городах, а также организовала плавучий эвакуационный госпиталь для долечивания оперированных и выздоравливающих фронтовиков.

После революции Екатерина Ильинична занималась организацией детских санаториев и больниц в Старом Петергофе, а затем в Пушкине. В период блокады Ленинграда она работала в детской инфекционной больнице им. К. Либкнехта. По окончании войны ей было поручено восстановление пушкинского детского санатория.

С точки зрения основ социально-гигиенических знаний мне казалось необходимым рассмотреть, как отражены проблемы социальной гигиены в Программе, принятой XXII съездом КПСС. Вместе с Т. С. Соболевой мы решили включить в нашу общую

стр. 49

работу в начале 1962 г. очерк "О социально-гигиенических проблемах Программы КПСС 1961 года". К сожалению, статья эта не была нами написана. Мне удалось лишь подготовить лекцию и затем сделать ее магнитофонную запись, произведенную проф. Е. Я. Белицкой и другими сотрудниками кафедр Ленинградского санитарно-гигиенического мединститута 23 сентября 1961 года. Запись этой лекции была затем заслушана студентами этого института.

Новая Программа КПСС отразила первостепенное значение, с точки зрения социальной гигиены, задач по оздоровлению воспроизводства поколений с затратами широких средств на охрану материнства и младенчества. Но ряд статей в "Советском здравоохранении" и других изданиях оставил у меня впечатление недостаточного понимания их авторами проблем социальной гигиены в новой Программе.

В принятой на XXII съезде КПСС Программе коммунистического строительства и в неоднократных выступлениях Н. С. Хрущева существо Программы формулировалось в призывных словах: "За мир, труд, свободу, равенство, братство и счастье народа". Мне казался пропущенным в этом призыве, после слов "за мир", перед вторым лозунгом "за труд", призыв "за здоровье". Недооценка этого вопроса мне стала особенно ясной, когда специальная небольшая моя работа по обоснованию необходимости включения в советскую Конституцию "права на здоровье" не смогла появиться ни в одном органе печати (она была послана в "Правду", "Гигиену и санитарию", "Советское здравоохранение" и др.).

Вторым необходимым дополнением я считаю вставку, вслед за принятым в программе лозунгом "свобода, равенство, братство", слов: "разум" и "правда". В них должно найти свое отражение признание рациональных и разумных основ построения коммунистического общества. Не вера или доверие какому бы то ни было авторитету, а ясное понимание всех сторон государственного строя, признание их соответствия с нашим разумом и критическим сознанием, с нашим общим четким пониманием правды.

Таким образом, весь лозунг должен гласить - "За мир, здоровье, труд, свободу, равенство, братство, разум, правду и счастье народа".

Из воспоминаний о 1963 годе неприятный осадок остался у меня от попытки возобновить сотрудничество, хотя бы в скромном объеме, в журнале "Гигиена и санитария". В течение почти трех десятков лет в советский период, пока во главе редакции находился Алексей Николаевич Сысин, я постоянно сотрудничал с журналом и систематически помещал в нем статьи, обзоры и рецензии. Даже в годы, когда я имел возможность безотказно помещать свои работы в журналах "Профилактическая медицина" (Харьков), "Вопросы коммунального хозяйства", в сборниках Академии коммунального хозяйства, во "Врачебной газете" (Ленинград) - и тогда я не порывал деятельного сотрудничества с журналом "Гигиена и санитария", ранее называвшимся "Гигиена и эпидемиология".

Однако после 1949 г., когда при новом руководстве редакцией я, как член редакционного совета, послал статью о Е. А. Осипове, а затем - о С. А. Новосельском, статьи эти совсем не были помещены в журнале, а еще позднее, когда я передал в редакцию статью о значении Новосельского для демографии и гигиены, статья эта только года через два в конце концов была напечатана - с измененным без моего ведома заглавием. У меня она была названа "Дело жизни С. А. Новосельского", редактор же, не вникнув в содержание, заменил название собственным измышлением: "Выдающийся ученый-демограф советского периода", хотя, как известно, основной труд Новосельского по демографии, увенчанный большой золотой медалью Российской Академии наук, как и все составленные им отчеты о санитарном состоянии населения и организации здравоохранения в России, выходили не при советской власти, а с 1900 по 1916 год.

Постоянные редакционные сокращения и непомещение без всяких достаточных, на мой взгляд, оснований некоторых моих статей в конце концов отбили у меня охоту подвергаться такой постоянной дискриминации. Однако в списках членов редакционного совета, печатаемых в каждом номере "Гигиены и санитарии", продолжала стоять моя фамилия.

При монотонности и однообразии внешней обстановки, в которой в течение всего лета протекала в 1963 г. моя жизнь в Пушкине, некоторым отклонением были первые три недели августа, когда у нас гостила Зиночка. Ее муж Арсений Владимирович уехал в свою летнюю экспедицию по изучению озер и гидрологических условий в Казахской ССР, Целинном и Алтайском краях, а Наташа²⁷ с конца июля получила временную работу по изучению вредителей хлопчатника в Таджикистане. Зиночка осталась одна, ей тяжело было возвращаться каждый день с работы в Туберкулезном институте в пустую квартиру.

стр. 50

Каждое утро, пока она была у нас, мне был повод - невзирая на потерю зрения пытаться составлять букеты из расцветающих со значительным опозданием в то лето белых лилий, гвоздик, полиантовых роз, а затем также флоксов, тигровых лилий, астр, георгин. Букеты Зиночка передавала своим сослуживцам в Тубинституте. Это, по ее словам, вносило много оживления в тяжелую обстановку работы в тесных жарких помещениях. Научные сотрудницы Тубинститута заочно познакомились со мною и по почину, очевидно, Зиночки обратились ко мне с просьбой разрешить им навестить меня. Им хотелось услышать от меня некоторые сведения о малоизвестных первых шагах в деле организации их института вскоре после Октябрьской революции, о деятельности института под руководством А. Я. Штернберга и о развертывании в то время в его составе отдела социальной гигиены для изучения распространения туберкулеза среди рабочих завода "Большевик".

***

Последние записи воспоминаний Захария Григорьевича относились к 1967 году. Неизвестно, продолжал ли он позднее диктовать воспоминания своему секретарю - Евдокии Александровне, которая сменила умершего И. Б. Когана, но до последнего дня жизни З. Г. Френкель продолжал свою творческую работу: изучал новую научную литературу и писал статьи. 25 декабря 1969 г. отмечалось 100-летие со дня его рождения и 75-летие врачебной, научной и общественной деятельности. Чествование выдающегося отечественного гигиениста, геронтолога, демографа, академика АМН СССР, заслуженного деятеля науки, профессора Захария Григорьевича Френкеля прошло тепло и красиво. Замечательно выступил на нем и сам юбиляр. Несмотря на слепоту и физическую слабость, он обладал абсолютно ясным умом и не утратил своего ораторского дара.

25 августа 1970 г. он с утра, как обычно, работал, диктовал секретарю свою очередную статью. В 12 часов, однако, предложил сделать перерыв: "Что-то я устал. Прилягу ненадолго". Лег на диван у себя в кабинете и, казалось, заснул. Спустя два часа обеспокоенная Евдокия Александровна обнаружила, что Захарий Григорьевич уснул вечным сном. Он умер, как праведник, во сне. Так завершился его долгий жизненный путь.

Примечания

1. Омельченко А. П. - известный петербургский врач-психиатр и гигиенист, писатель, драматург, критик и публицист. Занимался проблемами психологии художественного творчества.

2. Сигал Б. С. - профессор, с 1946 г. заведующий кафедрой истории медицины ЛСГМИ, В 1949 г. заменил З. Г. Френкеля во главе объединенной кафедры организации здравоохранения и истории медицины.

3. Левицкая Е. И. - внучка сестры Захария Григорьевича - Евгении Григорьевны Левицкой.

4. Маркузон Ф. Д. (1884 - 1957) - сотрудник Института труда им. В. А. Обуха и Института им. Эрисмана, специалист по санитарной статистике и статистике социального страхования, статистике труда в целом. Автор многих трудов по этим проблемам.

5. Цукерштейн Е. И. - известный клиницист и ученый в области эндокринологии, внутренних болезней, диабета.

6. Гримм Д. Д. - юрист, специалист по римскому праву; член кадетского ЦК.

7. Оримович Г. И. - специалист по детским инфекционным болезням, был начальником областной госсанинспекции.

8. Ривин Л. Е. - один из инициаторов и руководителей реорганизации санитарно-эпидемиологической службы в Ленинграде в 1945 - 1947 годах.

9. Гран М. М. - профессор, ученик Н. А. Семашко, один из старейших деятелей общественной медицины, социал-гигиенист, организатор здравоохранения, историк медицины.

10. Тарасевич Л. А. - профессор, ученик И. И. Мечникова, специалист по иммунологии и лечению туберкулеза, его именем назван Государственный НИИ стандартизации и контроля медицинских биологических препаратов.

11. Каплун Сергей Ильич (? - 1943) - профессор, директор Государственного НИИ охраны труда, автор первых программ и пособий по охране труда; заведовал кафедрой гигиены труда на медицинском факультете 1-го МГУ (позднее 1-й ММИ).

12. Смирнов Ефим Иванович (1904 - 1989) - начальник Главного военно-медицинского управления (1939 - 1947, 1955 - 1960 гг.); министр здравоохранения СССР в 1947 - 1953 гг.; академик АМН (1948 г.).

13. Рогозин И. И. (1900 - 1973), советский эпидемиолог.

стр. 51

14. Белов П. С. (1874 - ?) - инженер, специалист в области проектирования, строительства и эксплуатации канализационных и санитарно-технических сооружений; с 1919 г. - бессменный председатель Постоянного бюро водопроводных съездов и редактор их трудов.

15. Захарий Григорьевич не знал, что в "отместку за двоеженство" и опасаясь, что он поселит на "Полоске" Екатерину Ильиничну с сыном, Любовь Карповна еще в марте 1946 г. нотариально оформила завещание, по которому "Полоска" должна была перейти полностью в собственность только Зинаиды Захаровны и Лидии Захаровны. Хотя младшая ее дочь Валентина Захаровна, овдовевшая в 1943 г., после возвращения из эвакуации жила на "Полоске", она была "отрезанный ломоть". В отличие от матери и сестер она не осуждала отца и этим вызвала их враждебное к себе отношение. Пытаясь лишить Захария Григорьевича права на владение "Полоской", Любовь Карповна тем самым лишала жилья и Валентину Захаровну с сыном.

16. Ладыгин С. П. - художник, изобретатель лампочки накаливания ("лампочки Ладыгина"); зять Я. Г. Френкеля, муж его дочери Марии (Маруси).

17. Алексей Быстреевский, младший сын Валентины Захаровны, внук Захария Григорьевича.

18. Нагорный А. В. - физиолог, профессор, зав. кафедрой биохимии Харьковского университета.

19. Рязанов В. А. (1903 - 1968), в 1945 - 1952 гг. был зам. министра здравоохранения и главным санитарным инспектором РСФСР; с 1962 г. - директор Института общей и коммунальной гигиены им. А. Н. Сысина АМН СССР, академик АМН, возглавлял Всероссийское общество гигиенистов и санитарных врачей.

20. Литвинов Н. Н. - доцент кафедры гигиены Сталинградского мединститута; впоследствии директор НИИ общей и коммунальной гигиены им. Сысина, член-корр. АМН СССР.

21. Игнатов Н. К. - ученик Эрисмана, профессор кафедры общей гигиены 1-го Московского мединститута.

22. В рукописи воспоминаний отсутствуют несколько страниц, где, возможно, излагалась система Орлова.

23. Чупров Александр Александрович (1874 - 1926), теоретик статистики и основоположник применения математических методов в социологии.

24. РЕВЕЙЛЬ-ПАРИЗЕ Ж. Гигиенический, медицинский и философский трактат о старости. Париж. 1852.

25. Жданов Виктор Михайлович (1914 - 1987), вирусолог, академик АМН СССР, директор Института вирусологии им. Д. И. Ивановского АМН.

26. Маргарита Константиновна (1900 - 2000) - жена И. Т. Клейменова (1899 - 1938).

27. Наташа - дочь Зинаиды Захаровны и Арсения Владимировича Шнитниковых.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - З. Г. ФРЕНКЕЛЬ:

Комментарии: