Магистральным направлением в изучении предколониальной, колониальной и советской Средней Азии становится в последние годы отказ от исключительно россиецентричного взгляда на местную историю, связанный, конечно, с распадом СССР и возникновением самостоятельных национальных государств в регионе. Освободившись от идеологического диктата Москвы, они стремятся осмыслить заново свою историю, переписать ее, в том числе используя разнообразные тексты местных авторов, которые нередко рассматриваются как предшественники независимости. Этот поворот совпал с усиливавшейся в мировой историографии методологической критикой европоцентризма, распространением призыва к более внимательному анализу голосов всех участников исторического взаимодействия, в первую очередь тех, кто долгое время "молчал", был в подчиненном и репрессированном положении (см., например: [Khalid, 2007, p. 15 - 16; Kemper, 2007, p. 126 - 129]). Обе эти тенденции пересекаются и создают популярный в нынешнем "среднеазиатоведении" (Central Asian studies) жанр разоблачения советской науки, а также способствуют открытию новых - нерусскоязычных - источников.

Указанный поворот не только вызывает столкновение различных поколений ученых, по-разному оценивающих новые моды, и различных национальных школ, отстаивающих свои особые права на историю региона, но и создает некоторое напряжение между разными дисциплинами. Дело в том, что россиецентричный взгляд предполагал включение предколониальной, колониальной и советской истории Средней Азии в "славянские/русские" или "советские" исследования (Russian/Slavic/Soviet studies), которые сегодня превращаются в "евразийские" исследования (Eurasian studies). Все происходящее в регионе оценивалось с точки зрения того, чем были Российская империя и СССР и как они сначала втягивали в свою орбиту Среднюю Азию, а затем изменяли ее. Этот же взгляд предполагает, что историей региона занимаются специалисты с базовым русским языком, изучающим преимущественно русскоязычные источники. Однако отказ видеть в среднеазиатской истории лишь проекцию российско-советской истории и обращение к местным - тюрко-, ирано- и отчасти арабоязычным - источникам переводит регион (в силу институционально-дисциплинарной организации) в разряд скорее "средневосточных", или "исламских", исследований (Middle East/Islamic studies) [Абашин, 2008, с. 456 - 471]. Каким образом будет складываться в этой ситуации межстрановой, межпоколенческий и междисциплинарный диалог, как будут сформулированы обсуждаемые вопросы, какие концептуальные моды и традиции станут влиять на историков - все это находится сегодня в процессе переосмысления.

Рецензируемая книга узбекского автора Б. М. Бабаджанова во многом отражает указанные тенденции и в значительной мере определяет их. По своему содержанию - источникам, ссылкам, способам текстуального анализа и т.д. - она является исламоведческим, или востоковедческим, исследованием. При этом, однако, в поле зрения автора находятся проблемы, которые так или иначе рассматриваются историками, писавшими и пишущими о предколониальном состоянии среднеазиатского общества, ходе завоевания региона российскими войсками и о последствиях колонизации. Соединение в книге этих перспектив - очень неудобное и не всегда бесконфликтное для представителей двух дисциплин - дает очень интересные эффекты, заставляет по-новому взглянуть на старые вопросы, иногда переформулировать их, иногда обнаружить новые темы и поставить новые вопросы.

Б. М. Бабаджанов анализирует исторические сочинения авторов, которые жили примерно с 1830-х по 1910-е гг. и писали об истории Кокандского ханства - одного из трех среднеазиатских государств, сложившихся к середине XIX в. Предшественники, которые обращались к тем же сочинениям, чаще всего стремились, сопоставляя разные тексты, выявить наиболее достоверные сведения и таким образом реконструировать ход событий - их хронологию и последовательность. При этом, как замечает автор книги, они вольно или невольно нагружали эти события интерпретациями в зависимости от современных идеологических предпочтений. Сам он отвергает такой подход и предлагает исследовать те мотивации, аргументации и образы, которые присутствуют в анализируемых сочинениях и отражают взгляды, настроения, культурные и идейные предпочтения своего времени. "Бесполезно и не вполне продуктивно "подправлять"

или "разоблачать" историографа, пытаясь установить, где он был объективен, а где пристрастен, какие куски текста его "полезны" для исторических реконструкций, а какие остаются "фантазиями", - пишет Бабаджанов. - Такой прямолинейный подход разрушает ту композицию источника, которую задумал автор... Такой подход даст нам шанс оценить сочинение как единый историко-нарративный текст" (с. 52).

Предупреждая вопрос критиков о "репрезентативности" своих источников, Бабаджанов подчеркивает, что кокандские историографические сочинения не только дают "аристократическую перспективу", но и отражают мнения разных слоев общества. Один из хронистов был поэтом, другой - составителем писем хана, третий - выходцем из семьи профессиональных военных, четвертый - мелким торговцем пряностями и благовониями, пятый - мелким чиновником и судьей, шестой - имамом мечети, седьмой - выходцем из знатной фамилии. Все они подходили к оценке истории с различных позиций, по-разному расставляли акценты в зависимости от своих политических предпочтений, своего отношения к тому или иному правителю, своей религиозной компетенции, своего отношения к российскому завоеванию.

В фокусе внимания Бабаджанова находятся способы легитимации власти в Кокандском ханстве, поскольку анализируемые им сочинения по своему жанру чаще всего посвящались определенным правителям. При этом исследователь изучает их "сквозь призму религиозных предписаний", делая ислам, таким образом, главным объектом своей книги: "Я основывался на том, что без "религиозной составляющей" понять адекватно источники и саму историю Коканда невозможно" (с. 6). Бабаджанов не скрывает, что идею изучения способов легитимации он заимствовал у швейцарского востоковеда Анке фон Кюгельген, которая проделала подобную работу применительно к Бухаре XVIII-XIX вв. [Кюгельген, 2004]. Однако он отмечает целый ряд особенностей кокандского случая и вообще затрагивает гораздо более широкий круг тем, говоря не просто о легитимации, но и в целом о характере мусульманской идентичности местного населения.

Книга имеет очень дробную и немного запутанную структуру. Первая часть ("А") называется "Кокандская история: от побед к поражениям и упадку". Она состоит из трех глав: первая посвящена характеристике источников и краткому описанию изучения Кокандского ханства, вторая - рассказывает о географии, составе населения и излагает последовательно историю становления государства, "собирания земель", описывает более подробно правление двух наиболее значимых фигур - Умар-хана и Мадали-хана; третья - прослеживает политический кризис, наступивший после военного вторжения Бухары в Кокандское ханство, последовавшие за этим беспрерывные "этнополитические раздоры", смену правителей и начало экспансии Российской империи, которая заканчивается при правлении Худояр-хана ликвидацией Кокандского ханства в 1875 - 1876 гг.

Вторая часть ("В") называется "Мифы, власть и религиозная мораль". Она включает в себя пять глав: в первой анализируются способы легитимации правящей династии Минг - ее вымышленное тимуридско-чингизидское и сейидское (от потомков пророка Мухаммеда) происхождение, представления о "праведном правителе", споры между правителями Коканда, Бухары и Хивы, а также "легитимацию территориального господства"; вторая глава посвящена мусульманскому обоснованию права правителя на "миропокорение", структуре кокандского общества и его аристократических групп, формам наставления и критики правителей, представлениям о предопределении, исламизации легенд о происхождении племен; в третьей главе речь идет о богословских оценках восстаний против правителя и подробно анализируются дискуссии о взаимоотношениях с российской властью и первыми российскими правителями региона - М. Г. Черняевым и К. П. Кауфманом; четвертая глава рассказывает о том, каким образом шариатские оценки морали уживались в кокандском обществе с такими явлениями, как "мужская дружба", любовь, употребление спиртных напитков и другими увлечениями, а также, в частности, с местными налоговыми практиками, и о взгляде мусульманских выходцев из Коканда на жизнь российского (немусульманского) общества; в пятой главе говорится об отношении кокандцев к святым местам, разного рода культам, суевериям, ритуалам.

Из этого списка тем, затронутых в книге, видно, что ее содержание весьма разнообразно и касается многих вопросов. Я кратко остановлюсь на некоторых основных тезисах и проиллюстрирую/продемонстрирую, как автор выстраивает свою аргументацию.

По мнению Бабаджанова, политический режим, сформировавшийся в Кокандском ханстве, нельзя свести к единоличной неограниченной власти правителя, принявшего в начале XIX в. титул "хан". Скорее это была "постмонгольская форма военно-административного правления",

основанная на кочевнических традициях, при которых племенные элиты обладали значительной автономией и даже стремились к "сепаратизму"(!). Собственно, сама династия кокандских правителей возникла в результате трансформации группы таких племен из автономной единицы (сюзереном которой был бухарский хан) в самостоятельное государственное образование. Кокандские ханы так или иначе вынуждены были считаться с этими традициями, искать поддержку у племенных элит, предоставляя им взамен должности и привилегии. Одновременно ханы пытались ограничить их "сепаратизм" и уменьшить свою зависимость от племен. Именно в последнем случае Бабаджанов подробно исследует два способа укрепления ханской власти: первый - легитимация ее через фабрикацию знатных родословных и принятие разного рода почетных титулов, второй - легитимация власти через религиозную риторику и ссылки на разнообразные мусульманские тексты и догматы. Автор обращает также внимание на то, что оба эти способа нужны были кокандским правителям не только для консолидации того пространства, которое они хотели контролировать, но и для конкуренции с Бухарой и Хивой.

Однако Бабаджанов не сводит проблематику легитимации власти исключительно к исламской риторике и принятию почетных титулов. Он справедливо пишет, что кокандские ханы использовали для усиления своих позиций целый набор других политических и экономических инструментов: освоение и ирригацию новых земель, переселение (иногда насильственное) туда людей, принуждение к оседанию кочевников, регламентацию налогов, развитие городов (в частности, столицы - Коканда), укрепление бюрократического аппарата (ученый обращает внимание, что последний был скопирован у Бухары). В книге Кокандское ханство даже называется пару раз "микроимперией"(!), что позволяет Бабаджанову рассматривать сугубо исламоведческие темы в контексте более широкого исследования социальной истории региона.

Автора особенно занимает вопрос, какую роль играет ислам (мусульманская риторика и легитимация) в политических и социальных процессах. Изучая разные жанры мусульманской критики и апологетики, он приходит к выводу, что ссылка на ислам всегда подчинялась личным или групповым интересам, которые конкретный историк или хронист сознательно или неосознанно выражал. Мусульманское самосознание подстраивалось под реальные отношения и желания, легко сосуществовало с самыми разными "нарушениями" и "отклонениями".

Из множества примеров, приведенных в книге, упомяну случай с Мадали-ханом, который после смерти отца женился на своей мачехе, вынудив местных богословов дать разрешение на этот поступок (вопреки ясно прописанному в мусульманских законах запрету на такой брак). Женитьба вызвала острую критику со стороны различных политических оппонентов, и в итоге бухарский эмир Насрулла, добившись от своих законоведов ее осуждения, использовал последнее как предлог для вторжения в Кокандское ханство (спустя 15 лет после заключения брака!) - со всеми последовавшими катастрофическими последствиями, о которых упоминалось выше.

Автор затрагивает и такую щекотливую тему, как однополые сексуальные влечения. Историкам известно, что в русскоязычной литературе эта тема использовалась, чтобы доказать безнравственность местных порядков и превосходство христианской морали (которая, впрочем, тоже легко уживалась с гомосексуализмом). Бабаджанов показывает на разных примерах, что кокандцы имели свою собственную традицию писать об этой теме - причем далеко не только критическую и осуждающую.

Отдельный вопрос, на котором останавливается исследователь, - как изучать ислам. Он пишет: "Исследователям (будь то исламоведы, историки или этнографы) для более корректных суждений и адекватных заключений важнее понять, какие функции эти практики и ритуалы выполняли, кому были нужны, кому мешали, наконец, почему отжили или сохранились, обретая, может быть, иные формы... И значит, "выносить" за пределы ислама такого рода действа (если даже они стали предметом критики некоторых богословов) не вполне корректно. Независимо от оценок их "правильности" и "неправильности" с точки зрения "внутренних"/богословских взглядов они были и остаются в рамках ислама, учитывая его локальные и внутриконфессиональные формы, разнообразие оценок богословов и т.п. Проблема гораздо сложнее и глубже, и это, между прочим, было очевидно и для самих мусульманских богословов ("взгляд изнутри"), которые при всей жесткой критике описанных деяний, связанных с перманентной фетишизацией культовой практики, все же были гораздо более осторожны в своих оценках, чем некоторые современные исследователи" (с. 655).

Если внутри исламского сообщества всегда существовали споры, что можно считать мусульманским и что нельзя, то для исследователя встает сложный вопрос - как описывать

ислам. Прежний советский (и советологический) подход основывался на том, что проводилось строгое разграничение между собственно исламскими элементами и элементами, которые имеют доисламское и неисламское происхождение. Это порождало разные дихотомические модели - "догматический/народный", "фундаменталистский/традиционалистский", "официальный/неофициальный". Бабаджанов отвергает такой подход и предлагает рассматривать сам ислам как сложное социальное и дискурсивное пространство, в котором сосуществуют самые разные группы и интерпретации [DeWeese, 2002, p. 298 - 330]. Ни у богослова, ни у ученого нет монополии на то, чтобы провести границы "правильного" ислама. С этим можно согласиться. Но с одной оговоркой: вопрос о "правильности" ислама возник не в ученой среде, а - в разных своих проявлениях и конфликтах - в самом обществе. Этот вопрос важен для людей, поскольку позволяет, видимо, им понимать и конструировать свое социальное и культурное пространство.

Называя свою книгу "скромным шагом", Бабаджанов на самом деле предпринимает основательную ревизию всей существующей литературы по Коканду (справедливо замечая, что сами эти исследования немногочисленны и порой сильно устарели). Поднимая целый ряд вопросов истории региона, обсуждая разные точки зрения и предлагая свою модель объяснения, Бабаджанов не замыкается исключительно в исламоведческой теме, а стремится через анализ исламской риторики/практики понять, как было устроено среднеазиатское общество накануне российского завоевания и какие трансформации в нем происходили в результате этого. Иногда вопросы, которые ставит и пытается решить автор, шире той источниковой базы, на которую опирается его исследование. Для ответа на них, безусловно, следует обратиться к ханским ярлыкам, вакуфным документам, родословным, поэзии, эпиграфике, фольклору и, конечно, к русским и китайским документам. Однако автор не в состоянии объять необъятное. Скорее это план будущих исследований и дискуссий по проблемам, поднятым в рецензируемой работе.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Абашин С. Н. Размышления о "Центральной Азии в составе Российской империи" - Ab Imperio. 2008. N4.

Кюгельген А. фон. Легитимация среднеазиатской династии мангитов в произведениях их историков (XVIII-XIX вв.). Алматы, 2004.

DeWeese D. Islam and the Legacy of Sovietology: a Review Essay on Yaacov Ro'i's 'Islam in the Soviet Union' - Journal of Islamic Studies. 2002. Vol. 13. No. 3.

Kemper M. Review of Robert D. Crews. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia (Cambridge: Harvard University Press, 2006) - Welt des Islams. 2007. Vol. 47. N 1.

Khalid A. Tolerating Islam - London Review of Books. 2007. Vol. 29. N. 10.

Постоянный адрес данной публикации: