Константин Николаевич Леонтьев (1831 - 1891) родился в небогатой, но именитой дворянской семье и свои детские годы провел в барском имении. Именно эти впечатления о "родном и милом его сердцу" Кудинове заложили основы будущих взглядов оригинального русского мыслителя. Быт и нравы патриархальной барской усадьбы во многом рассматривались им как образец социально-политического устройства России. Они определили отношение Леонтьева к самодержавию, сословному разделению общества, сильной государственной власти, обусловили его аристократизм, консерватизм. Они же способствовали формированию эстетизма и религиозных взглядов мыслителя.

Другим важным фактором, во многом определившим становление его мировоззрения, стало образование, полученное им в Московском университете, хотя медицинский факультет, как утверждают некоторые биографы Леонтьева, был избран скорее не им, а его матерью, к которой он на протяжении всей своей жизни относился с большим уважением и любовью. Вспоминая впоследствии этот период своей жизни, Леонтьев отмечал в первую очередь гнет и придирчивость николаевской реакции, явно, по его мнению, чрезмерной "для высшей умственной деятельности." Особенно его огорчало, что "в это время ограничили число студентов на всех факультетах, кроме медицинского (от того и я принужден был учиться медицине, - писал он, - ибо хотел во что бы то ни стало кончить курс в университете)..."¹. Тем не менее, Леонтьев увлекся медициной, что в дальнейшем повлияло на формирование собственного оригинального естественно-натуралистического понимания общественной жизни, в чем он неоднократно с гордостью признавался.

Некоторые исследователи его творчества не без основания полагают, что еще в университетские годы он вполне мог познакомиться со взглядами К. М. Бэра, рассматривавшего процесс развития в природе как постепенный переход от простоты к сложности². А проживая некоторое время после Крымской войны в имении своего московского знакомого Шатилова, Леонтьев весьма активно изучал Ж. Кювье³. Несомненно, что все эти естественнонаучные идеи способствовали усвоению им натуралистических установок Н. Я. Данилевского. Ибо и у того, и у другого мыслителя органические процессы, во многом характеризующиеся фазами жизненного цикла, часто отождествляются с социокультурными процессами.

Пушкин Сергей Николаевич - доктор философских наук, профессор Нижегородского государственного педагогического университета.

стр. 106

Рассуждая об особенностях формирования собственной системы мировоззрения, Леонтьев писал, что уже в самом начале своего интеллектуального развития он испытал на себе серьезное воздействие "медицинского материализма". "По своему методу он не менее детерминист и материалист, чем Карл Маркс; но в противоположность автору "Капитала" он исходит не из экономических, а из биологических факторов"⁴ - пишет Ю. Иваск. И хотя трудно полностью согласиться с подобным категорическим выводом, именно "медицинский материализм" во многом обусловил оригинальность и самобытность историософии Леонтьева, которая отнюдь не в студенческие годы приобретает консервативный характер.

В это время он поддерживал либеральные и демократические идеи, читал И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и др., а поэтому с надеждой и воодушевлением встретил 1861 год. Ему даже пришлось отстаивать интересы 70 крепостных, принадлежавших его матери, настроенной по отношению к крестьянской реформе крайне негативно. Однако вскоре он, как и многие, разочаровался в результатах проводимых в России преобразований. "В 40-х и 60-х годах позволительно было умному человеку и патриоту быть либералом, - пишет Леонтьев, - но после того, как либерализм везде обнаружил уже плоды свои, либералом может оставаться только или очень неспособный или слишком простодушный человек, продолжающий трогательно верить в какое-то прогрессивное, стремящееся ко всеблагу "сюртучное", так сказать, все-человечество, или, напротив того, очень ловкий хитрец"⁵.

Но окончательный разрыв с либеральным и демократическим движением произошел у него, по-видимому, во время Польского восстания. "С тех пор все стали несколько более славянофилы... Учение это "в раздробленном виде" приобрело себе больше прежнего поклонников"⁶. Хотя о своей непосредственной принадлежности к славянофильскому направлению Леонтьев заявлял весьма осторожно. Этим он коренным образом отличался от Данилевского. Он уже не верил в будущность и перспективу многих провозглашенных ранними славянофилами идей, в которых либерализм, по его мнению, все же имел место.

Проблема влияния ранних славянофилов на Леонтьева вызывала, да и вызывает достаточно оживленную дискуссию. Так, с легкой руки С. Н. Трубецкого, назвавшего Леонтьева "разочарованным славянофилом", а его взгляды - последним "новым фазисом в развитии славянофильского учения"⁷, одни считали и считают его славянофилом, другие же заявляют, что он формировался вне прямого влияния славянофилов, а его выражения симпатии к ним вполне уравновешиваются критическими замечаниями в их адрес. Подобные утверждения высказывал, например, В. Зеньковский. Получили они обоснование и в работах Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова и др.

Однако в данной проблеме прежде всего хотелось бы выделить тот факт, что трудов ранних славянофилов К. Леонтьев в полной мере не знал. По-видимому, он не испытывал к ним особого интереса. Ибо буквально за несколько лет до смерти в письме от 12 мая 1888 г. он пишет своему другу А. А. Александрову: "Да еще бы хоть цену узнать полному собранию Конст. Серг. Аксакова (именно то нужно, где он что-то говорит о духе русского народа; я ведь его совсем не знаю, - только по отзывам) и Ив. Вас. Киреевского (этого я читал, но что-то плохо помню: немного отвлеченно и бесцветно показалось, - не врезалось)"⁸. Не лучше сложилось отношение Леонтьева и к А. Хомякову, с которым он впервые встретился еще в начале 1850-х годов. Но ни он, ни его произведения на Леонтьева сколько-нибудь серьезного впечатления тогда не произвели⁹. Вл.С. Соловьев отмечал, что Леонтьев воспринимал славянофильство как "мечтательное и неясное учение", а к славянофилам относился "с почтительным пренебрежением, как к хорошим людям, но плохим музыкантам"¹⁰.

Вместе с тем Леонтьев с горечью и болью переживает неприятие современными ему славянофилами собственных идей. Надеясь на помощь в изда-

стр. 107

нии своего главного сочинения "Византизм и Славянство", он дает его прочитать И. С. Аксакову, но уже вскоре начинает чувствовать себя учеником, переросшим учителя и "ушедшим дальше по тому же пути". Не желая быть "простым прихвостнем" ранних славянофилов, Леонтьев негодует по поводу их последователей, которые лишь повторяют, но не развивают старые идеи, хотя это и может привести к "вовсе неожиданным выводам". Неподвижность "аксаковского стиля" его раздражает, он считает себя более последовательным продолжателем идей ранних славянофилов.

При этом нельзя, конечно, не учитывать, что Леонтьев жил уже совершенно в другой эпохе. "Между духовным уютом и органическим бытом старомосковского особняка и помещичьей усадьбы и этим странничеством разорившегося помещика, - справедливо пишет С. Булгаков, - ...легла историческая пропасть..."¹¹. Он смотрел на жизнь глазами человека не середины, а конца XIX века. Дореформенная и пореформенная Россия существенно различались. Леонтьев это хорошо осознавал и чувствовал, а современные ему славянофилы больше жили все же прошлым, чем настоящим. Именно в этой связи он, прибегнув к помощи греческого поэта, и определил свое отношение к славянофильству: "Да, я ему родня, но он не родня мне". И пояснил: "В таком же точно отношении нахожусь и я к славянофилам аксаковского стиля..."¹².

Взгляды Данилевского Леонтьев оценивает значительно выше. Более того, он всячески стремился их распространять и популяризировать. Известность Данилевского возрастает, с удовлетворением отмечал Леонтьев в письме к Н. Страхову, настоятельно убеждая его ускорить подготовку очередного издания "России и Европы" - книги, ставшей для многих действительно необходимой. "...Я много этому содействовал словесной проповедью, - с гордостью заявляет Леонтьев, - но старое издание все вышло. Молодые люди ищут, бьются, и нет "России и Европы"¹³. Сам он неоднократно утверждал, что эта книга была для него настольной, хотя он ее прочитал уже после того, как выработал свои основные идеи.

Определяя Данилевского "независимым учеником" ранних славянофилов, единственным верным истолкователем их взглядов, в которых было много неясного и отсутствовала стройная система, он скромно считал себя только его последователем. Но особенно привлекает Леонтьева в Данилевском, заложившим "твердый фундамент" для новых поколений отечественных мыслителей, то, что автор "России и Европы", в отличие от современных ему славянофилов, "не стесняет ничем дальнейшего полета русской мысли. Напротив того, - пишет Леонтьев, - он рассчитывает на этот полет; он его подразумевает и нигде не видно, чтобы он считал формы русской жизни 60-х и 70-х годов окончательными"¹⁴. Таким образом, влияние Данилевского на Леонтьева не следует переоценивать.

Леонтьев значительно переработал концепцию культурно-исторических типов. В частности, он изымает из перечня, предложенного автором "России и Европы", два американских культурно-исторических типа и вводит византийский культурно-исторический тип¹⁵. Из существующих в XIX в. культурно-исторических типов Леонтьев выделяет романо-германский (западноевропейский) и формирующийся главным образом в России славяно-восточный. Вопреки концепции Данилевского, не допускающей передачи основ одного культурно-исторического типа другим, он утверждал, что основы славяновосточного культурно-исторического типа заимствованы из Византии.

Весьма высоко оценивая концепцию Данилевского, являющуюся, по Леонтьеву, важнейшим инструментом при выработке самобытной направленности исторического процесса, он тем не менее существенно изменил ее смысловое содержание. И глубоко проанализировав творческое наследие Данилевского, Леонтьев явно не поддержал многие его либерально-славянофильские тенденции. Поэтому сколько-нибудь значительную роль славянства в мировой истории он отрицал. "Национальность, - отдельная национальность, сама по себе взятая и служащая сама себе целью, - составляет

стр. 108

исключительный предмет его теоретических рассуждений"¹⁶, - утверждал П. Н. Милюков. Однако Леонтьев никогда не грешил подобными узко-националистическими взглядами. И более всего его характеризует не националистический, а эстетический пафос.

Нельзя не отметить в этой связи то значение, которое оказали на него идеи А. Григорьева, уже в 40-е годы XIX в. сформировавшего фундаментальные основы собственного мировоззрения. Равнодушно относясь к славянскому вопросу, Григорьев, как и Леонтьев, высоко оценивал отдельные взгляды ранних славянофилов. Не принадлежа к славянофильскому направлению, он также остро осознавал свое идейное одиночество. "...Я решительно один, без всякого знамени. Славянофильство также не признавало и не признает меня своим, - цитирует Григорьева его биограф, - да я и не хотел никогда этого признания"¹⁷. В этом проявляется некоторое сходство Григорьева с Леонтьевым. Неудивительно, что оба они подвергали славянофильство, которое Григорьев определял, как "прошедшее, тяготеющее над настоящим", серьезной, а порой и весьма резкой критике.

Вызывало у Леонтьева одобрение и то, что Григорьев глубоко сочувственно относился к своеобразию народной жизни. И уже в опубликованной в 1870 г. работе "Грамотность и народность" он очень уважительно отзывался о "последнем слове" Григорьева, посвященном этой проблеме. "Замечательно, что григорьевское "последнее слово" становится "первым словом" в леонтьевской философии истории"¹⁸, - отмечает преемственность идей мыслителей Ю. Иваск. Ибо несмотря на то, что у них были существенные различия во взглядах, их позиции по данному вопросу в основном совпадали.

В конечном итоге Григорьев, как и Леонтьев, явно сочувствует славянофильской любви к быту народному, что проявилось и в его одобрении разграничения К. Аксаковым народа и публики. Выражая крайнее презрение к публике, он, по мнению Григорьева, поступил бестактно, но не может же серьезное идейное направление относиться к публике без презрения. Хотя далеко не каждый и сможет об этом сказать публично. Присоединяясь к высказанным Аксаковым идеям, Григорьев призывает не осквернять "святого и великого слова "народ" отождествлением его с публикою. Публика, - писал он, - это нравственное мещанство..."¹⁹. Конечно, подобные взгляды были близки и Леонтьеву.

В первую же их встречу Леонтьев получил от Григорьева эстетическую прививку против мещанства. Вспоминая впоследствии об этом, Леонтьев цитирует его слова: "Люди не должны жить для одних удобств, а для прекрасного..."²⁰. Однако в отличие от Леонтьева, Григорьев избегал резких высказываний, провозглашающих доминирование эстетизма над нравственностью. Вместе с тем поэзия жизни привлекала Григорьева значительно более поэзии искусства, отражение жизни в искусстве интересовало его значительно менее. Искусство и жизнь у него внутренне связаны, "органически" слиты. Заявляя, что Григорьев всю свою жизнь служил прекрасному, Леонтьев, более выражая свою, чем Григорьева точку зрения, утверждает: "...Не тому только прекрасному, что зовут "искусством", и что цветет на жизни, как легкий цветок на крепком дереве, но прекрасному самой жизни..."²¹.

В целях создания и укрепления концепции славяно-восточной цивилизации, в которой Леонтьев видел спасение для России, он подвергает критике романо-германскую (западноевропейскую) цивилизацию. И нельзя не отметить, что значительную помощь ему в этом деле оказал английский либерал Д. Милль. Этот, по утверждению В. В. Розанова, наиболее популярный из английских философов в среде интеллектуально развитой части русского общества мыслитель²², вызывал значительный интерес и у Леонтьева. В апреле 1867 г. он пишет К. Губастову, что читает Милля, а уже на следующий год сообщает графу Н. П. Игнатьеву, что работает над письмом к этому английскому философу, называя его гениальным писателем. Особенно привлекала Леонтьева идея Милля, что безупречность поведения отнюдь не обусловливается всецело подражанием другим. И хотя человек должен активно пользо-

стр. 109

ваться результатами накопленного опыта, применять его он должен сугубо индивидуально, учитывая как отличительные особенности внешних условий, так и важнейшие черты собственного своеобразия. "Не убивая в себе индивидуальность, но развивая ее в пределах, какие устанавливаются правами и интересами других, человек становится благородным и прекрасным существом", - утверждает Милль, искренне убежденный в том, что "все хорошее на свете есть плод оригинальности"²³. Такими принципами он призывал руководствоваться и при рассмотрении поведения не только отдельных людей, но и народов.

В этой связи Милль активно критиковал народы Востока за то, что они утратили самостоятельно обретенную ими ранее оригинальность. Особенно выделял он при этом Китай. По его мнению, народы тогда останавливаются на многие века в своем развитии, когда в них начинает возрастать деспотизм обычая. Формы этого важнейшего препятствия для их совершенствования весьма разнообразны, так как деспотизм обычая не является просто неподвижностью. Не исключая изменений, он предписывает лишь обязательную одновременность совершаемых всеми вместе перемен. И несмотря на то, что европейские народы, по Миллю, пока еще представляют не неподвижную, а совершенствующуюся часть человечества, разнообразие путей их развития все более нивелируется. Европа активно приближается к китайскому идеалу однообразия. Леонтьев, не возражая против подобного рода антиевропейских утверждений, в то же время совершенно не согласен с тем, что Милль "не раз порицал Россию, не зная ее и не догадываясь, что она уже и теперь более всякой другой страны соответствует тому идеалу разнообразия развития.., который на Западе уже невозможен"²⁴.

Милль последовательно проводил идею, что по мере развития человечества личность утрачивает присущее ей ранее значение. И если в древности, в Средние века общество было жестко разделено на различные классы, профессиональные группы и т. д., то в последующую эпоху все эти регламентации исчезают. Подобного рода ухудшающим человечество процессам в первую очередь способствуют, по мнению английского мыслителя, распространение образования, улучшение путей сообщения, развитие торговли и промышленности. В результате личность затирается толпой, всем правит общественное мнение. Причем последнее вырабатывается отнюдь не крупными государственными, политическими, церковными деятелями, а людьми весьма посредственными, которые через средства массовой информации обращаются к массам от их же имени. "Те, которых мнение выдается за мнение общества, - писал Милль, - ...всегда и везде они масса, т. е. коллективная посредственность."²⁵. В критике "коллективной посредственности" Леонтьев активно поддерживал Милля, хотя вместе с тем он и критиковал последнего за либеральный индивидуализм.

В целях обоснования собственных взглядов, Леонтьев обращается и к идеям А. Герцена, книги которого он читал даже в афонском монастыре. Он сам утверждал, что выражение "средний человек", "средний европеец", определяющие цель либерально-эгалитарного прогресса, были придуманы им - "следуя Герцену". Ему Герцен эстетически ближе ранних славянофилов, которым их либеральные идеи не позволяли ненавидеть скромного буржуа. Понятно, что Леонтьев имел в виду не Герцена времен "Колокола", его он не любил, а Герцена, издевающегося "над буржуазностью и прозой новейшей Европы", "над этим общим и подавляющим типом человеческого развития"²⁶. Их объединяло эстетическое неприятие мещанской Европы. Герцен с негодованием утверждал, что мещанство, жестко определяющее искусству лишь обслуживающую, украшающую, регламентирующую роль, является "идеалом", к которому активно устремилась Европа. Но, заявляет он, "весь характер мещанства, с своим добром и злом, противен, тесен для искусства; искусство в нем вянет, как зеленый лист в хлоре..."²⁷. Такие необходимо присущие мещанству "таланты", как умеренность и аккуратность вызывали у него раздражение. Он усматривал в них проявление вульгарности, ограниченной по-

стр. 110

средственности. Поэтому эстетик, заявляет Леонтьев, "может быть демократом или эгалитарным либералом разве по ошибке, пока не понял"²⁸. И сразу же приводил в качестве примера Герцена, который значительно пересмотрел свои взгляды после того как переехал на жительство в Европу, так привлекавшую и тянувшую его к себе ранее.

Однако, выехав за границу, он сразу же ощущает острейшее разочарование и резко критикует европейскую действительность. А к европейской буржуазии он испытывал даже настоящее отвращение. "Разочарование буржуазными порядками было настолько сильно, - справедливо замечает А. Павлов, - что он в это время отрицал вообще прогрессивность буржуазии"²⁹. Эта наследница блестящего дворянства и грубого плебейства, по словам Герцена, утратила все их достоинства, заимствовав лишь одни недостатки. Богатый как вельможа, но скупой как лавочник буржуа не имел будущего. Как, впрочем, и европейский рабочий, стремящийся в первую очередь стать таким же средним буржуа. "Собственность - вот та чечевичная похлебка, за которую продали вы великое будущее... Вы предпочитаете обеспеченное будущее удалившегося отдел рантье - прекрасно, но не говорите же, что вы делаете это ради счастья человечества и спасения цивилизации"³⁰, - обвиняет Герцен европейский рабочий класс. Этот "сокол, самоотверженно высиживающий куриные яйца окончательного равенства", раздражал его так же, как и Леонтьева.

Подобного рода разочарования быстро заставили Герцена расстаться со сколько-нибудь серьезными надеждами на Запад, завершавший, по его мнению, свое развитие. "С неотвратимою силою в нем вскоренилось убеждение, - подводит некоторые итоги антиевропейским настроениям Герцена Н. Страхов, - что Запад страдает смертельными болезнями, что цивилизации грозит неминуемая гибель, что нет в нем живых начал, которые могли бы спасти его"³¹. Для Герцена вполне очевидно духовное вымирание, гибель европейской цивилизации. Но заявляя о приближающемся конце старого буржуазного мира, он начинает серьезно задумываться над перспективами самобытного развития России, над ее небуржуазным будущим, с чем Леонтьев был, конечно, также полностью согласен.

В этой связи Герцен с удовлетворением констатировал, что в России европейская цивилизация, распространившись среди дворянства, по существу не затронула крестьянство, которое относилось к ней и недоверчиво, и без какого-либо уважения. Он полагал, что такой крестьянской стране, как Россия, не могло быть присуще чувство чрезмерной почтительности к западным ценностям. И то, что Россию все более активно изгоняют из Европы не должно огорчать, ибо она ни к кому присоединяться не собирается. Причем эта тенденция объяснялась Герценом отнюдь не желанием сохранения чистоты русской крови. "Мы выше зоологической щепетильности и совершенно безразличны к вопросу о расовой чистоте, - писал он, - что не мешает нам быть вполне славянами"³². Таким образом, Герцен, как и Леонтьев, совсем не огорчен, что в наших жилах присутствует укрепляющая нацию кровь других народов. Напротив, это во многом помогло России достигнуть большего, чем другие, более "чистые" славянские страны.

Русский народ, расположившийся и в Европе, и в Азии, содержит в себе, по утверждениям Герцена, и европейские, и азиатские элементы. И хотя в нем преобладает все же характер не азиатский, а европейский, он является лишь "каким-то двоюродным братом к общей семье народов европейских." А поэтому не удивительно, что русский народ "не принимал почти никакого участия в семейной хронике Запада"³³, - обосновывает Герцен уникальность и оригинальность русского народа. Состоящий главным образом из крестьян - "жителей полей", сохранивших свою самобытность в недрах сельских общин, русский народ происходит не от завоевателей, а от мирных переселенцев, занявших понравившиеся им пустующие земли.

Являясь совершенно ни на кого не похожей, Россия, по утверждению Герцена, почти ничего своего не создав, смогла тем не менее кое-что сохра-

стр. 111

нить. И в первую очередь - византизм, оказавший на нее значительное и глубокое влияние. Однако Герцен оценивал византизм как усталость и старость, а это, по его убеждению, не соответствовало характеру еще очень молодого русского народа. Ведь подлинная история России начинается, по его мнению, только в 1812 г., до этого она находилась в стадии эмбрионального развития. Леонтьев, хотя ни в коей мере не разделял крайне негативные взгляды Герцена на византизм, в целом был согласен с его утверждениями о молодости и самобытности русского народа. Как и с его заявлениями о том, что "если Европе не удастся подняться путем общественного преобразования, то преобразуются иные страны; есть среди них и такие, которые уже готовы к этому движению, другие к нему готовятся"³⁴. Среди этих стран, готовых прийти на смену Европе, Герцен называл Северо-Американские Штаты и, конечно, Россию.

Русский народ, по его словам, "народ будущего". Но поскольку "будущее импровизируется на тему прошедшего", России ни в коем случае не следует повторять "европейские зады". Закончив период ученического подражания Западу, встав на путь самостоятельного развития, она имеет шанс или повторить печальные итоги Европы, или избежать этого. И второе, пожалуй, более реально. Ибо не склонные к мещанству русские, как и испанцы, поляки, а отчасти и итальянцы, имеют, по Герцену, все потенциальные возможности миновать подобного рода общественное устройство. "Но из этого никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу. - Возможностей много впереди, народы буржуазные могут взять совсем иной полет; народы самые поэтические - сделаются лавочниками"³⁵, - предупреждает он. Однако, несмотря на свой пессимизм, Герцен, как и Леонтьев, верил в будущую славянскую цивилизацию, идущую на смену европейской.

Возникновение данных цивилизаций, по Леонтьеву, начинается во многом благодаря процессу разделения христианства на православие и католицизм. Именно в этой связи западноевропейская цивилизация "и начала выделяться из обще-византийской"³⁶. Ее основы были заложены в IX в. Карлом Великим, создавшим обширную империю, способную породить собственную цивилизацию; "цивилизация как продукт, - по утверждениям Леонтьева, - принадлежит государству". Она складывалась прежде всего из византийского христианства, германского рыцарства, эллинской эстетики и философии и из римских муниципальных начал. Славяно-восточная же цивилизация была перенесена из Византии, то есть заимствована славянскими народами, принявшими христианство и создавшими собственные государства. Поэтому начало цивилизации на Руси следует определять концом X в., после ее крещения князем Владимиром, когда уже достаточно определенно проявляются культурные особенности, которые должен был развивать формирующийся "национально-государственный тип".

Разрабатывая собственные взгляды на цивилизацию, рассматривая ее различные типы, Леонтьев в последние годы жизни заинтересовался проблемами социализма. В феврале 1889 г. он просит К. Губастова наряду с сочинениями Герцена купить для него также все сочинения Ф. Лассаля и Луи Блана. В это время он в своих работах все чаще ссылается на мнение П. Ж. Прудона и даже пытается читать Маркса. Тем не менее, основательно изучить социалистические идеи ему не удалось. По-видимому, он и не ставил перед собой такой цели. Так, например, Маркс сразу же испугал Леонтьева своей серьезностью, и он быстро прекратил чтение его трудов. Другие же выразители социалистических взглядов, вероятнее всего, были нужны ему главным образом для подтверждения собственных мыслей их аргументацией. "У Луи-Блана я искал специально только одной его мысли о том, что нужна крупная земельная собственность, но что она должна быть общинная, а не личная (значит, неотчуждаемая, вроде жизни монастырской). И не нашел этого. - Деньги истрачены напрасно"³⁷, - с сожалением заявляет он в апреле того же года в письме к тому же корреспонденту. И разрабатывая соб-

стр. 112

ственные взгляды на социализм, веря в его будущее, Леонтьев весьма критически относился к западному социализму.

Усматривая в нем прежде всего "орудие только всеобщей анархии", он крайне недоволен его интернационалистской ориентацией, его "духовной буржуазностью", отрицающей национальное обособление, ведущей к всенародному, антикультурному смешению. Явно напуганный, что буржуазное человечество, "дошедшее путем всеобщей, всемирной однородной цивилизации до такого же однообразия, в котором находятся дикие племена"³⁸, Леонтьев убежден в том, что демократический социализм - не более как "естественное и дальнейшее развитие... западного либерализма", к которому он питал только одно чувство - ненависть. В этой связи Т. Глушкова отмечает, что по существу, отождествляя либеральный и капиталистический путь развития, Леонтьев "не находил большого различия между двумя европейскими, западными путями - буржуазным и социалистическим (коммунистическим)... Он полагал, что это два равноправных пути к бездне³⁹".

Однако, сравнивая социализм с либерализмом, Леонтьев был убежден, что последний для человечества не только значительно более опасен, но и "умосмутителен... по своей туманной широте, по своим противоречиям, по своей безопасности"⁴⁰. А поэтому либерализму необходимо противопоставить все охранительные силы. Ибо он всегда является лишь несомненным разрушением, тогда как социализм, содержащий в себе элементы дисциплины и организации, может быть и созиданием. Но в данном случае у Леонтьева речь идет отнюдь не о западном, а о сформулированном им монархическом социализме.

Он горячо откликнулся на статью Л. Тихомирова "Социальные миражи современности", в которой рассматривался деспотизм социалистического общества, властолюбие его сильного правящего слоя. Ибо Леонтьев из этой статьи "вывел заключение не против коммунизма, а за него, пришел почти в восторг... говорил, что если так, - то коммунизм будет, стало быть, явлением очень полезным. ...мы боялись социализма, а оказывается, что он восстановит в обществе дисциплину"⁴¹, - пишет Тихомиров. Обнаружив в нем нового соратника Леонтьев стремился к совместной работе. Но смерть помешала осуществлению этих замыслов.

К подобным оценкам Леонтьев пришел не без влияния Вл. Соловьева. Его идеи способствовали разочарованию Леонтьева во многих своих прежних взглядах. Все это, по-видимому, явилось одной из главных побудительных причин для его размышлений о монархическом социализме, возглавляемом русским православным царем, которые в известной мере даже заинтересовали Вл. Соловьева. Так, например, в письме к К. Губастову он с удовольствием сообщает, что Вл. Соловьев собирается написать об одной из его книг статью, в которой речь будет идти о том, что Леонтьев уверен в поражении буржуазии и победе социализма, но "социализм его не либеральный, а строгий". Леонтьев не возражает против подобных выводов⁴². Но статья не вышла.

В последние годы своей жизни Леонтьев постоянно подчеркивал, что Вл. Соловьев - единственный из русских философов, который поколебал его убеждения, заставил думать в новом направлении, в известной степени подчинил его ум своему влиянию. И если он заявляет, что перерос славянофилов и Данилевского, то до Вл. Соловьева - еще не дорос. Более того, Леонтьев с радостью соглашается в том, что на него, зрелого пятидесятилетнего мыслителя, Вл. Соловьев имел влияние огромное. "Это настоящий гений, - сообщает он Губастову в мае 1888 г., - и гений с какою-то таинственною, высшею печатью на челе. Мне очень трудно устоять противу его "обаяния" и не объявить себя открыто почти его учеником. Возражая ему, я все-таки почти благоговею"⁴³. Хотя подобного рода восхищение для Леонтьева было совершенно не характерно. И никто другой, кроме, пожалуй, лишь его матери, таких чувств у него не вызывал.

Находясь под сильным влиянием Вл. Соловьева, Леонтьев усиливает критику славянофильства. Он неоднократно предпринимает попытки "проверять его духом полулиберальный дух славянофилов". Поэтому Леонтьев

стр. 113

весьма негативно выступал против чрезмерного, как ему представлялось, пристрастия славянофилов к протестантизму и негативизма к католицизму. Вл. Соловьев ему значительно ближе и он вполне согласен с ним, что развивать православие нужно не в протестанскую сторону, "а уже скорее в сторону противоположную, или действительно сближаясь с Римом (по-Вашему, Владимир Сергеевич), - обращается он к Соловьеву, - или, еще лучше (по-моему), только поучаясь многому у Рима так, как поучаются у противника, заимствуя только силы, без единения интересов"⁴⁴. Таким образом, ориентирующиеся на католицизм взгляды Соловьева являлись для Леонтьева важным противовесом протестантским симпатиям славянофилов, которые так или иначе вводили в состав своего консерватизма либеральный элемент.

Заявляя, что он лучше поцелует туфлю у римского папы, чем пожмет руку европейскому либералу, Леонтьев обвинял в либерализме и Данилевского. Особое недовольство у него вызывали идеи слияния России с обуржуазившимися славянскими народами, что в дальнейшем, по его мнению, могло привести только к растворению всех их в мещанской Европе. Хотя "теорию культурных типов, конечно, ни Соловьеву, ни кому другому, - писал Леонтьев Страхову, - опровергнуть не удастся, можно только исправлять частности..."⁴⁵. И несмотря на все сомнения в способности славянства стать особым культурно-историческим типом, Леонтьев предпочитал верить в возможность осуществления этого в истории. Бесспорных аргументов радикального пересмотра "либеральных" аспектов концепции Данилевского у него все же не было. Но он значительно более выделял Россию из славянства.

Он в одно и то же время и сомневается в возможности осуществления в истории великого предназначения России, и сомнениям своим не очень доверяет. Вспоминая, что долговечность государственного организма имеет им же определенный предел в 10 - 12 веков, Леонтьев сокрушенно замечает, что прожив много, сотворив мало, Россия неизбежно подходит к этому пределу. Явно сомневаясь в ее перспективах и возможностях, он тем не менее мечтал о том, чтобы "хоть с того света увидеть этот новый и пышный (четырехосновный, по Данилевскому) культурный Всеславянский тип! Но - увы! Признаки благоприятные есть; но они так слабы и так еще мелки..."⁴⁶. Однако он все же не был уверен, что новый культурно-исторический тип создадут славяне во главе с уже весьма старой Россией, а не какие-либо другие народы.

В результате Леонтьев начинает сомневаться в возможности воплощения в жизнь своей мечты - великой мировой культурной будущности России и все более с досадой склоняется к мысли, что ее предназначение только религиозное. "По мнению Влад. Соловьева, - пишет Леонтьев, - у России нет и не должно быть никакого особого культурного призвания. Назначение русской (и вообще славянской) цивилизации одно: служить почвой для примирения православия с папством"⁴⁷. Поэтому какая-либо попытка в какой-либо сфере жизни обособить Западную Европу от России, по Соловьеву, есть помеха "религиозного слияния всех христиан во единую истинно Вселенскую Церковь", с сожалением констатирует Леонтьев.

Свободный от церковного национализма, он, хотя и сознает, что оригинальную, самобытную славянскую культуру Соловьев считает вредной помехой своим теократическим идеям, но именно благодаря этим идеям он многое прощал ему. Прощал критику славянофильства и Данилевского, борьбу с национализмом и даже некоторую близость к либералам, повторяя при этом вновь и вновь, что категорически не согласен с утверждением Соловьева, в котором усматривал всю суть его полемики со Страховым, отстаивающим идеи Данилевского, что "русская цивилизация есть цивилизация европейская"⁴⁸. Эта идея так рассердила Леонтьева, что он в порыве негодования разорвал присланный незадолго до этого Соловьевым фотопортрет.

Однако только известное выступление Вл. Соловьева в октябре 1891 г. с рефератом "Об упадке средневекового миросозерцания", о чем он узнал из газет, так как по цензурным соображениям реферат сразу не был напечатан, явилось причиной их окончательного разрыва. Леонтьев сразу же резко вые-

стр. 114

тупил против Соловьева, который по существу отождествил средневековое миросозерцание с ортодоксальным (историческим) христианством. "Средневековым миросозерцанием, - писал он, - я называю для краткости исторический компромисс между христианством и язычеством, - тот двойственный полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке"⁴⁹. При этом Соловьев приходил к выводу о коренных отличиях средневекового миросозерцания от истинного, то есть социального, по его мнению, христианства. Ибо первое ориентировало своих последователей главным образом на индивидуальное, личное спасение, а второе руководствовалось идеями преобразования царства земного в царство Божие. Конечно, с подобными рассуждениями Соловьева Леонтьев согласиться не мог.

Но особое возмущение у него вызвала идея Соловьева, что осуществление царства Божия на земле производится преимущественно неверующими людьми. Именно ими, полагал Соловьев, в последние века совершены в духе человеколюбия - в духе Христовом все важнейшие социальные преобразования. Являясь подлинными двигателями новейшего прогресса, они действовали в пользу истинного христианства. "Таков был финал долгой борьбы за теократическую идею: она неосуществима, потому что весь христианский мир предает Христа"⁵⁰, - заявляет К. Мочульский по поводу этой "измены" Соловьева.

Не удивительно, что Леонтьев буквально пришел в неистовство. Он яростно обвинял Соловьева в том, что тот, вступив в прямое и открытое соглашательство с либерально-демократическим прогрессом, полностью разрушил и религиозное предназначение России. А этого Леонтьев не мог простить никому. В письме к одному из своих учеников он разработал против Соловьева целый комплекс репрессивных мер православного государства, включающий в себя церковное осуждение, высылку за границу, запрет на издание книг и на распространение идей. Таким образом, Леонтьев все же преодолевает влияние Соловьева, оставаясь верным собственным взглядам.

Утверждая, что он, как и Вл. Соловьев, вышел из славянофильства, Леонтьев неоднократно заявлял, что в отличие от него никогда не подвергал сомнениям отечественные культурно-национальные интересы. И явно сочувственно относясь к католическим симпатиям Соловьева, покоренный величием и красотой Рима Леонтьев все же значительно более ценил Византию. Поэтому чувствуя себя временами ближе к Соловьеву, чем к славянофилам, Леонтьев в целом более последовательно и стабильно развивал воззрения последних. Но вместе с тем он был слишком оригинален, чтобы принадлежать к какой-либо "партии".

Таким образом, работая над созданием собственных оригинальных взглядов, Леонтьев весьма широко привлекал идеи других мыслителей. Но при этом он не изменял своим фундаментальным идеям. Не случайно, многие русские философы видели в Леонтьеве не только оригинального, но и самобытного мыслителя. И даже "Данилевский, - по справедливому утверждению В. Зеньковского, - лишь укрепил Леонтьева в его историософских и политических взглядах, которые слагались у Леонтьева самостоятельно"⁵¹. Леонтьев относился к идеям Данилевского, как и к идеям ранних славянофилов, А. Григорьева и др., весьма критически, хотя он и широко использовал многие из них, перерабатывая в целях формирования собственных оригинальных взглядов.

Примечания

1. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Страницы воспоминаний. СПб. 1922, с. 30.

2. Однако в отличие от К. Леонтьева Бэр не утверждал, что все сложное рано или поздно вступает в период упрощения и в конце концов гибнет. См.: ИВАСК. Ю. П. Константин

стр. 115

Леонтьев (1831 - 1891). Жизнь и творчество. - К. Н. Леонтьев: pro et contra. СПб. 1995. Кн. 2, с. 429.

3. См.: ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Страницы воспоминаний, с. 59 - 60.

4. ИВАСК Ю. П. Константин Леонтьев, с. 428.

5. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. М. 1912. Т. 5, с. 366.

6. КОНОПЛЯНЦЕВ А. М. Жизнь К. Н. Леонтьева, в связи с развитием его миросозерцания. - Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб. 1911, с. 56.

7. ТРУБЕЦКОЙ С. Н. Разочарованный славянофил. - Вестник Европы. 1892, N 10, с. 772, 773.

8. АЛЕКСАНДРОВ А. А. Памяти К. Н. Леонтьева. Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову. Сергиев Посад. 1915, с. 41.

9. См.: ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Страницы воспоминаний, с. 20.

10. СОЛОВЬЕВ Вл. С. Соч. в 2-х томах. М. 1989. Т. 2, с. 495.

11. БУЛГАКОВ С. Н. Тихие думы. Из статей 1911 - 1916 гг. М. 1918, с. 118.

12. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. М. 1912. Т. 6, с. 115.

13. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Избранные письма. СПб. 1993, с. 302.

14. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. М. 1913. Т. 7, с. 326.

15. См.: там же, с. 317 - 318.

16. МИЛЮКОВ П. Н. Разложение славянофильства. М. 1893, с. 24.

17. САВОДНИК В. Ф. А. А. Григорьев. Биографический очерк. - ГРИГОРЬЕВ А. А. Собр. соч. М. 1915. Вып. 1, с. XXXII.

18. ИВАСК Ю. П. Ук. соч., с. 362.

19. ГРИГОРЬЕВ А. А. Воспоминания. М. -Л. 1930, с. 360.

20. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве. - ГРИГОРЬЕВ А. А. Воспоминания, с. 536.

21. Там же, с. 540. Хотя сам А. Григорьев по этому поводу писал более традиционно для отечественной философской мысли XIX века: "...Искусство есть, с одной стороны, органический продукт жизни, а, с другой - ее органическое же выражение...". ГРИГОРЬЕВ А. А. Собр. соч. М. 1915. Вып. 2, с. 131.

22. См.: РОЗАНОВ В. В. Природа и история. СПб. 1900, с. 133.

23. МИЛЛЬ Д. С. О свободе. Лейпциг. 1861, с. 138, 144.

24. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Избранные письма, с. 62.

25. МИЛЛЬ Д. С. Ук. соч., с. 145.

26. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. Т. 6, с. 336.

27. ГЕРЦЕН А. И. Соч. в 9 томах. М. 1958. Т. 7, с. 469.

28. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Избранные письма, с. 302.

29. ПАВЛОВ А. Т. От дворянской революционности к революционному демократизму (идейная эволюция А. И. Герцена). М. 1977, с. 50.

30. ГЕРЦЕН А. И. Соч. в 9 томах. М. 1958. Т. 8, с. 329.

31. СТРАХОВ Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. СПб. 1887. Кн. 1, с. 53.

32. ГЕРЦЕН А. И. Соч. в 9 томах. Т. 8, с. 321 - 322.

33. Там же. Т. 7, с. 533.

34. Там же. Т. 3. М. 1956, с. 390 - 391.

35. Там же. Т. 6. М. 1957, с. 250.

36. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. Т. 7, с. 522.

37. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Письма к К. А. Губастову. - Русское обозрение. 1897. N 5, с. 404.

38. Там же, с. 401.

39. ГЛУШКОВА Т. М. "Боюсь как бы история не оправдала меня...". - Наш современник, 1990, N 7, с. 147.

40. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. Т. 7, с. 358.

41. ТИХОМИРОВ Л. А. Тени прошлого. К. Н. Леонтьев. - К. Н. Леонтьев: pro et contra. Кн. 2, с. 21.

42. См.: ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Письма к К. А. Губастову. - Русское обозрение, 1896, N 11, с. 450- 451.

43. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Письма к К. А. Губастову. - Русское обозрение, 1897, N 3, с. 452.

44. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. Т. 6, с. 347.

45. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Избранные письма, с. 396.

46. АЛЕКСАНДРОВ А. А. Памяти К Н. Леонтьева. Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову, с. 94.

47. ЛЕОНТЬЕВ К. Н. Собр. соч. Т. 7, с. 292.

48. Там же. Т. 6, с. 341; т. 7, с. 520.

49. СОЛОВЬЕВ Вл. С. Соч. в 2 томах. М. 1988. Т. 2, с. 339.

50. МОЧУЛЬСКИЙ К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М. 1995, с. 174.

51. ЗЕНЬКОВСКИЙ В. В. История русской философии. Л. 1991. Т. 1. Ч. 2, с. 249.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - С. Н. ПУШКИН:

Комментарии: