Российская научная общественность сегодня недостаточно знакома с трудами своих коллег, работающих в бывших советских республиках. Тому есть немало объективных причин, среди которых в первую очередь можно назвать сокращение различных контактов между представителями научных центров России и новых независимых государств. Но, видимо, в основе нынешней ситуации лежит и обстоятельство субъективного характера, заключающееся в том, что российские ученые слишком часто видят в поисках легитимации формирования этих государств, неизбежно сопровождающих процесс их становления, едва ли не доказательство снижения уровня ведущихся там научных исследований.

Монография казахстанского историка И.В. Ерофеевой, давно и успешно занимающейся вопросами российско-казахских отношений времени установления протектората империи над Степью, как и в целом проблемами региональных международных отношений той эпохи, опровергает уже сложившийся стереотип.

В центре внимания И.В. Ерофеевой находится фигура правителя казахского Младшего жуза, провозглашенного в 1710 г. ханом Степи, - Абулхаира. Обращение современного исследователя к его личности и итогам деятельности, казалось бы, бесперспективно. Основные эпизоды его политической биографии, и прежде всего то, что всегда представлялось ее центральным звеном, - вступление в 1730 г. в подданство Российской империи, разумеется, интересовали предшественников автора рецензируемой работы, ведущих отечественных (как дореволюционных, так и советских) историков Степи и российско-казахских отношений. Это понятно и оправданно. Сделанный Абулхаиром шаг, создавший условия для установления протектората северного соседа казахов над Степью, коренным образом менял международную ситуацию на юго-восточной границе империи, расширяя ее территорию и создавая беспрецедентные возможности для ее дальнейшей экспансии в направлении среднеазиатских государств. Вне сомнения, исследователь, возвращаясь даже к уже известному фактологическому материалу, всегда может найти некую "нишу", благодаря которой он способен выявить дополнительные детали, пролить свет на какие-то стороны жизни выдающейся личности, что, разумеется, придаст совершавшимся ею поступкам новые оттенки. Выпущенная им в рамках этой "ниши" работа сохранит свой научный характер, приобретет в глазах специалистов определенную ценность.

Что же касается рецензируемой монографии, то ее автора интересует весь комплекс проблем, связанных с личностью Абулхаира. Она привлекает ранее не вводившиеся в научный оборот материалы российских и казахстанских региональных архивов. Более того, эта монография доказывает не только принципиальную неисчерпанность темы правителя Степи, но и, видимо, невозможность ее исчерпания, по крайней мере в обозримом будущем.

Это связано, конечно же, с давней традицией мифологизации личности Абулхаира, берущей свое начало вовсе не во время становления советской историографии казахской Степи, а значительно раньше, в дореволюционную эпоху. При всех нюансах этого процесса, различиях в окрашивавших его оттенках, мифологизация этого человека, постоянная реинтерпретация его действий определялись идеологемами, которые лежали в основе жизнедеятельности страны,

стр. 191

частью которой становилась Степь. При этом несущественность различий между этими идеологемами, казавшимися взаимоисключающими на разных этапах развития этой страны, очевидна. И в Российской империи, и в Советском Союзе они были нужны для оправдания прагматических потребностей государства, выражавшихся в действиях, направленных на то, чтобы ввести территорию обитания казахов в сферу внешнеполитических устремлений державы, и в конечном счете для удержания этой территории в орбите ее влияния. В силу этого, выдвигавшиеся ее "правящим классом" как в имперское, так и в советское время идеологемы всегда исходили из того, что в российской/советской государственности воплощалась неоспоримо более высокая цивилизационная норма, чем та, которая существовала в Степи до ее присоединения к империи.

В свою очередь, фигура казахского хана оценивалась ведущими представителями российской или советской историографии, исходя как из того, в какой мере в Российской империи или Советском Союзе нуждались во взаимодействии с политической элитой вновь присоединенного региона, так и из того, какую форму принимало это взаимодействие. Он мог быть как "хитрым интриганом" и "лживым властолюбцем", человеком, реализовавшим идею "сговора" эксплуататорской верхушки казахского социума и колониального царизма, так и носителем идеи исторического прогресса, личностью, которая, несмотря на ее классовое происхождение, едва ли не пролагала путь последующему торжеству принципа интернационализма и дружбы народов.

Становление независимого Казахстана внесло новые и достаточно существенные детали в процесс мифологизации Абулхаира. По своей сути постсоветское развитие этой страны, как и любого другого государства Содружества, включая и Россию, идентично постколониальной эволюции многих государств Востока. Становясь субъектами международных отношений, они располагали, несомненно, важной предпосылкой их суверенного существования -территориальным пространством, в рамках которого могли функционировать институты их признанной мировым сообществом государственности. Однако территориальное пространство не было результатом жизнедеятельности самих этих государств. Оно появлялось как итог политической воли внешней силы - метрополии или, как в случае бывших советских республик, "правящего класса" более широкого образования, частью которого были эти республики. Обретение самостоятельности отнюдь не завершало процесс их формирования, поскольку территориальное пространство, которое было унаследовано ими от прошлого, нуждалось в наполнении адекватным ему национальным содержанием. Речь должна была идти о поиске в памяти населяющих постсоветские государства народов тех исторических фигур, которые могли бы стать "знаками", созидающими национальное самосознание.

Многонациональный состав населения Казахстана (и здесь вновь уместна аналогия со странами постколониального Востока) затрудняет поиск таких "знаковых" фигур (впрочем, российская ситуация может рассматриваться как во многом зеркальное отражение казахстанской). Более того, включение в их ряд имени Абулхаира, предшествовавшая интерпретация деятельности которого неизбежно воскрешает воспоминания об установлении имперского протектората над Степью, ставит вопрос о сущностных характеристиках казахской (казахстанской?) государственности, о взаимоотношениях между современным Казахстаном и современной же Россией (являются ли характеристики ее государственности русскими или российскими?) и, наконец, о содержании курса северного соседа новой страны, неизменно воспринимаемого там как наследника империи и советской державы. Однако проблема мифологизации Абулхаира в Казахстане этим не ограничивается.

В постсоветских государствах, как и в постколониальных странах Востока, создание ряда исторических фигур-знаков", способных придать упорядоченность, а достаточно часто и создать национальное самосознание, предполагает выдвижение некоего внутреннего регионального центра, интересы которого должны превалировать и в ходе отбора тех исторических фигур, которые войдут в искомый ряд. В свою очередь, важные для других региональных сегментов государствообразующего национального сообщества фигуры должны стать, по меньшей мере, маргинальными, второстепенными, малосущественными для идеологии национального строительства. При этом реально существующие и в постсоветских государствах, и в постколониальных странах Востока внутренние центробежные тенденции порой заставляют их "правящий класс" прибегать к авторитарным методам правления ради сохранения единства уже обретенного территориального пространства. В силу этого, значение "знаковых" фигур регионального центра, являющегося источником формирования этого

стр. 192

"правящего класса", для построения общенациональной идеологии становится самодовлеющим. К Казахстану и иным новым независимым государствам на постсоветском пространстве это относится едва ли не в первую очередь. Здесь, как уже не раз случалось в странах афро- азиатского региона, где переход к независимости был временем лозунга "деколонизации истории", фигура Абулхаира должна была подвергнуться ниспровержению.

Возможна ли, а главное, нужна ли сегодня "реабилитация" Абулхаира - вот главная проблема, которую решает монография И.В. Ерофеевой. Решение этой проблемы волнует ее автора, видимо, как раз потому, что для казахстанской исследовательницы опыт эволюции постколониального мира доказывает, что выдвижение только представителей определенного регионального центра стран этого мира в качестве их "правящего класса", превалирующее значение построенного на основе их интересов ряда "знаковых" фигур общенациональной идеологии везде и повсюду на Востоке (впрочем, теперь уже очевидно, что и в России, и даже в определенной мере на Западе) оказывалось не более чем паллиативным решением задачи строительства нации. Искусственная маргинализация памяти оттесняемых в сторону групп населения становящихся независимыми государств и тем самым сокращение доли их участия в процессе управления ими способны лишь (даже учитывая авторитаризм правящего режима) вызвать в более или менее отдаленной перспективе взрыв центробежных тенденций и регионалистских настроений. И эти же самые обстоятельства препятствуют вхождению этих государств в мировое сообщество, формируя слишком много неоправданных фобий, не давая возможности складываться действительно рациональной системе межгосударственных отношений, на создании которой они столь страстно настаивают.

Положительный ответ на вопрос о необходимости включения Абулхаира в ряд "знаковых" фигур сегодняшней национальной идеологии казахов определяет и используемые И.В. Ерофеевой методы решения этой задачи. Они достаточно просты: обращение к уже известному кругу источников и их новое, далекое от мифологизированной предвзятости прочтение. Однако автор рецензируемой монографии делает это. опираясь на современный уровень научного проникновения в исследуемую проблему и глубокое знание того общества, которое она анализирует не извне, как часто делали ее предшественники, а изнутри. Это и определяет предлагаемый ею новый ракурс рассмотрения уже известной, в общих чертах, ситуации.

Итак, фигура Абулхаира появляется в четко очерченном социальном контексте, каким является тюркоязычное (казахское) общество Степи времени XVIII столетия с уже апробированными предшествовавшим опытом своего существования формами экономической деятельности и общественной стратификации, включающей и генеалогическую организацию кочевнического социума. Этот социум внутренне разобщен в силу специфики природных условий, определяющих пути поддержания им возможностей самосохранения и выживания. Уже имеющиеся в нем линии внутренних разломов (родо-племенная структура, система жузов) лишь в малой степени компенсируются поверхностно усвоенным исламом и ссылками на происхождение от общеказахских предков. Выработанная этим социумом политическая организация, включающая прежде всего основанный на принципе меритократии институт ханской власти чингисидов, расплывчата и аморфна. Реализация ее потенциальных возможностей происходит лишь в обстановке действительно серьезной внешней угрозы, способной подорвать фундаментальные основы общественной жизнедеятельности. Такой угрозой становилась экспансия Джунгарского ханства. Российской империи и Ирана в сторону Степи, порожденная, что более существенно, коренными изменениями в системе мирохозяйственных связей.

Великие географические открытия прошлых веков содействовали перемещению межконтинентальных торговых коммуникаций из Средиземноморья в Атлантику. При этом если российские линии укреплений в Приуралье, Нижнем Поволжье и Западной Сибири, демаркировавшие границы новых территориальных приобретений европеизировавшейся империи, делали невозможным для казахов приобретение новых пространств для ведения традиционной кочевой жизни, то джунгарская экспансия в условиях расширения имперских владений ставила под вопрос физическое сохранение этноса в самой Степи. Абулхаир становился ханом в экстремальных для этого этноса обстоятельствах. Своим возвышением он был обязан, однако, не принадлежностью к сословию торе (его род был захудал и беден, а чингисидское происхождение было, в лучшем случае, формальным пропуском на занятие ханского престола), а собственным боевым заслугам. Речь шла о прямом или косвенном противостоянии России. Им было участие в башкирских восстаниях и набеги на находившихся в российском подданстве калмыков.

стр. 193

Уже здесь присутствует предлагаемый И.В. Ерофеевой новый поворот темы Абулхаира. Он предстает как выразитель интересов собственной этнической общности, ее стремления сохранить условия, благодаря которым эта общность могла бы и в дальнейшем остаться в качестве специфической социально-политической единицы и цивилизационного феномена. Победы над джунгарами, одержанные под руководством султана Младшего жуза, казалось бы, создавали для этого необходимые предпосылки. Однако они разрушаются в силу особенностей функционирования социума Степи. Его консолидация оказывается временной, в нем вновь со всей очевидностью проступают естественные для него линии внутреннего разлома, превращающие обретенную Абулхаиром ханскую власть в, по сути дела, фиктивное старшинство на уровне степной элиты. Именно это обстоятельство и заставляет его, отталкиваясь от знания положения прежде всего в калмыцких улусах после распространения на них российского протектората, обратиться за покровительством империи.

Новый поворот темы Абулхаира усиливается, становясь реалистической оценкой действий казахского хана. Обращенная им к российскому правительству просьба о вступлении в подданство была продиктована отнюдь не джунгарской угрозой. Ее воздействие на происходившие в Степи процессы в рецензируемой монографии оценивается, по меньшей мере, как преувеличенное, что вновь определялось прагматическими потребностями создания государственной идеологии ушедшей в прошлое державы. Российское покровительство было необходимо Абулхаиру для внесения в представляемое им этническое сообщество необходимых элементов нового политического устройства, без которых это сообщество было бы обречено на стагнацию, распыление сил и неизбежную деградацию. Речь шла о реформировании существовавшей социально-политической системы казахов - усилении тенденции к централизации Степи, естественным инструментом которой для Абулхаира выступало создание основанной им правящей династии. Для решения этой задачи было необходимо, разумеется, время. Вступление в российское подданство, как представлялось казахскому правителю, могло его дать, поскольку оно создало бы естественный заслон на пути дальнейшей экспансии джунгаров и Ирана и, более того, открыло бы перед его этническим сообществом возможности приобретения земель для кочевок в бассейне Яика. Это был выход, найденный прагматически мыслящим политиком, и предлагаемая в этой связи И.В. Ерофеевой аргументация, вытекающая из широкого круга привлекаемых ею источников, предстает действительно бесспорной.

Но автор рецензируемой монографии не ограничивается только этой стороной вопроса. Она столь же аргументирование доказывает, что Абулхаир никоим образом не становился российским сателлитом. Совершенный им в 1730 г. поступок (поддержанный далеко не всеми участниками происходившей в то время в Степи драмы) был естественным шагом, совершенным представителем "малой силы", стремившейся укрепиться, опираясь на содействие тогдашней "великой силы" евразийского пространства. Эта сила, ее реальные интересы были известны Абулхаиру благодаря знакомству казахского хана с опытом российско-калмыцкого взаимодействия, который он, конечно же, проецировал на себя. Другое дело, что империя была способна трансформировать выглядевший уже устоявшимся свой региональный курс. Но для этого на происходившие в то время события нужно было смотреть, опираясь на их ретроспективное прочтение. Абулхаир, в отличие от своих нынешних ниспровергателей, такой возможности не имел. Да и выдвигая идею реформирования того социума, к которому он принадлежал, рассчитывал только на собственные заслуги перед своим этническим сообществом, на завоеванный собственными усилиями авторитет, на настоящее претворение в жизнь традиционного принципа меритократии как единственного мерила достоинства человека и его способности стать лидером.

Рассматривающая, казалось бы, далекое прошлое монография И.В. Ерофеевой ставит немало вопросов, напрямую связанных с проблемой отношений между современными Россией и Казахстаном. Некоторые из них заслуживают того, чтобы быть хотя бы обозначенными. Например, вопрос существенных различий между российским (официальная администрация империи в регионе) и казахским (Абулхаир) пониманием сущности вновь создававшегося тогда Оренбурга (Орска). Разумеется, в их ряду и вопрос о "северных территориях" современного Казахстана. Хотелось бы отметить, останавливаясь на этом вопросе и отказываясь одновременно от комментариев в отношении его сегодняшнего состояния, что случай Казахстана вновь подтверждает уже упоминавшуюся ситуацию стран постколониального мира. Российские интересы времени Абулхаира, предусматривавшие удовлетворение его устремлений в отношении территорий, прилегавших к Яику (современному Уралу), по сути дела,

стр. 194

проводили в этом регионе нынешнюю российско-казахстанскую границу, официально закрепленную уже в советское время. Но все те же имперские/советские интересы открывали впоследствии эти территории для русской крестьянской колонизации, опять же закреплявшейся целинной эпопеей советской эпохи.

Тем не менее на одном из вопросов, поставленных рецензируемой монографией, необходимо остановиться подробно. Он связан с содержанием имперской политики в отношении Степи, одним из непосредственных результатов которой становилось осуществленное в 1748 г. противниками Абулхаира убийство хана. И.В. Ерофеева рассматривает содержание этой политики через деятельность назначенного в 1742 г. начальником Оренбургской комиссии (в дальнейшем Оренбургской губернии) И.И. Неплюева, выделяя ее основное направление -привести казахов к "подлинной" верности императорскому престолу. При этом казахстанскую исследовательницу интересует то главное, что скрывалось за выдвинутым оренбургским губернатором лозунгом, - не допустить возможности проведения Абулхаиром каких-либо реформ, способных усилить централизованное начало в Степи, вернуть этнический социум казахов к ситуации, воскрешающей жесткие противоречия между местными правителями, ослабить его и, опираясь на все еще сохранявшую свою мощь традицию децентрализации степного общества, добиться абсолютной покорности на вновь присоединенных территориях. Речь вновь шла о принципиальных различиях в понимании вопроса о подданстве Абулхаиром, с одной стороны, и представителем России в регионе - с другой.

Разумеется, избиравшийся И.И. Неплюевым курс мог иметь альтернативы в виде совокупности действий, направленных на поощрение начинаний казахского хана и в итоге на создание вблизи новой юго-восточной границы России государственного образования - сателлита империи. Слабые попытки петербургской Коллегии иностранных дел вроде бы пролагали к этому путь, отталкиваясь от намерений Абулхаира развивать параллельные российским контакты с Джунгарией. Однако эти попытки не были реализованы. Дальнейшее развитие событий становилось тому решающим доказательством: раздираемая внутренними противоречиями Степь переставала быть непреодолимым препятствием для осуществления геополитической стратегии империи, определявшейся в огромной степени на региональном (Оренбург) уровне, а не на уровне столицы, направленной в сторону установления контроля над среднеазиатскими государствами и выхода к границам влияния Великобритании.

Мысль автора рецензируемой монографии не находит своего дальнейшего развития, да И.В. Ерофеева и не ставит перед собой такую задачу. Но это обстоятельство не снижает ее ценности, поскольку (как и многие другие идеи автора) подталкивает вперед мысль читателя, способного выдвинуть в этой связи и другие вопросы. А не были ли действия И.И. Неплюева реализацией неких базовых, единственно возможных установок внешней политики всегда, даже в советскую эпоху его существования, стремившегося к жесткой централизации российского государства? Не подтверждается ли значение этих установок нынешними тенденциями в политике современной России в отношении возникших рядом с ней в евразийском пространстве государств, да и в отношении ее собственных регионов?

Слишком трудно предъявить какие-либо претензии к построенной на широком круге источников, прекрасно аргументированной и профессионально построенной работе И.В. Ерофеевой. Более того, речь может идти, скорее, о развитии ее же собственных мыслей, о некоторых пожеланиях, которые возникают на их основе. Ограничусь лишь двумя, прекрасно осознавая их, в том числе и политическую, неоднозначность.

Явления, которые сегодня называют "Казахстаном", "казахской нацией" или, например. "Россией" как понятием, имеющим очевидное национальное содержание, и "русской нацией", вряд ли существовали в XVIII столетии. Современный историк порой всего лишь обращает в прошлое существующую ныне ситуацию, не всегда задумываясь (порой это слишком трудно сделать) о реальном содержании употребляемых им терминов. Именно поэтому в тексте рецензии я постоянно употреблял иные выражения - "Степь", "казахское этническое сообщество". В лучшем случае, то, что в своей работе описывает И.В. Ерофеева, было некоторыми факторами, предпосылками, лишь много позднее внесшими и свой вклад в становление реального государства Республика Казахстан и во все еще продолжающийся процесс формирования, как и русской, казахской нации.

И - второе. Не приходится сомневаться в том, что Абулхаир находился под огромным впечатлением русской культуры, как, впрочем, и в том, что эта культура содействовала, как пишет И.В. Ерофеева, становлению "одной из первых генераций профессионально подготовленной

стр. 195

интеллектуальной элиты казахского народа" (с. 296). Для казахстанской исследовательницы очевидно, что благодаря русской культуре был начат процесс европеизации казахского общества. Однако сама эта культура была во многом выражением потребностей государства. Она возникла прежде всего как производное от внешнего влияния, была внутренне противоречива и, содействуя вхождению народов империи, включая и русских, в мировую цивилизацию, делала это, абстрагируясь от действительно национальных начал в их жизни. Была ли она "русской", могла ли она соотноситься с реально существовавшим во время, описываемое И.В. Ерофеевой, национальным сообществом? Любое ослабление государства приводило к эрозии этой культуры. А ее судьба в современном Казахстане? И, кроме того, все та же культура, которую казахстанская исследовательница называет "русской", с точки зрения своего государственного содержания была во многом аналогом государственной же культуры советского времени. Если имперская/советская государственная культура пользовалась русским языком, то это вовсе не означает, что она принадлежала нации, обычно ассоциируемой с русскими. Ее возникновение было лишь выражением специфики форм европеизации территории того государственного образования, частью которого однажды стала и казахская Степь.

Это всего лишь пожелания автору, историку-профессионалу, прекрасно написанная работа которого, конечно же, станет достоянием российских коллег казахстанского ученого.

Постоянный адрес данной публикации: