Около 20 лет назад А.А. Бабинцев в одном из японских журналов обнаружил рассказ... о Ленине. В факте этом не было бы ничего примечательного, если б не одно обстоятельство: во всей японской прозаической литературе художественного произведения, посвященного Ленину, кроме публикуемого, не замечено.

Статья А.А. Бабинцева содержала подробное описание новеллы, начиная от количества содержащихся в ней иероглифических и слоговых знаков японской письменности и кончая анализом особенностей стиля, сведениями об авторе и о фигурирующих в новелле персонажах, а также о политической ориентации напечатавшего ее журнала ¹ . Однако самого перевода в статье не было. Причина этого, думается, состоит в том, что в Советском Союзе была бы отвергнута сама "фактура" новеллы:

Ленин изображен в ней во время болезни; день, "выхваченный из жизни" пролетарского вождя проникнут трагизмом. Кроме того, непривычны для русского читателя (и потому подчас вызывают улыбку) мыслеобразы, возникающие по воле автора в сознании Ленина - в них ощущается некий "средне-", либо "центральноазиатский" колорит.

Так, вакуум вынужденного бездействия, возникший из-за болезни в стремительном потоке жизни пролетарского вождя, мнится ему огромной, пугающей безмолвием и постоянно разрастающейся пустыней. Активная жизненная сила воды, способность потоков сливаться в одно целое ассоциируется у Ленина с течением большевизма; инертными каменными глыбами предстают меньшевики... Москва видится караваном, пересекающим барханы пустыни. Стихи революционных поэтов Ленин уподобляет песням погонщиков, видя задачу литераторов в том, чтобы подбадривать в нелегком пути упавших духом... Конечная цель революционного движения предстает в виде далекого оазиса...

Читатель-японец вряд ли почувствует какую-либо странность в сопряжении ленинских мыслей и "среднеазиатского" колорита. Скорее можно предположить, что подобная образность могла казаться автору своего рода "связующим звеном" между дальневосточным (японским) и русским способами мышления. В связи с этим, "средне-" - либо "центральноазиатский" колорит рассказа не покажется столь уж неприемлемым и нашему читателю - если вспомнить, к тому же, о существовании в японском языке (через посредничество китайского) слова "Даттан" - "Татария". Это древнее и "туманное" слово охватывает своим значением обширную территорию, включающую и Сибирь, и приволжские степи. Кажется, что исподволь навеваемое рассказом ощущение России как "страны Даттан" - разнообразной земли огромных масштабов - одновременно позволяет автору без слов показать грандиозность стоящей перед Лениным революционной задачи.

стр. 109

Ленин в рассказе встречается с двумя пролетарскими поэтами и дает им урок диалектической связи частного и общего, индивидуальной свободы и общественной необходимости. Поэты не читают Ленину своих стихов, но с жаром рассуждают об "индивидуалистической буржуазной медицине" и "классовой гигиене". Их рассуждения могут показаться сегодняшнему читателю наивными или даже абсурдными, и он, возможно, склонен будет думать, что автор уделил этим рассуждениям слишком много места в новелле.

Но всему свое время на земле. Время, отразившееся в новелле, абстрактно, оно было, и оно... есть. Это то самое время, в котором идеи Всемирной пролетарской революции, принципиально нового, беспримерно чистого пролетарского искусства, небывалой, качественно иной жизни во всепланетном масштабе не казалось пролетарскому автору неосуществимым. А потому весьма вероятно, что Курода Рэйдзи рассуждения поэтов о гигиене представлялись самым поэтичным и высокохудожественным местом в его небольшом произведении.

Новелле Курода Рэйдзи о Ленине свыше 75 лет. И хотя ее художественные достоинства не так уж велики, она заслуживает внимания как памятник японской пролетарской литературы и памятник прошлому, сконцентрировавшемуся в 20-ти минутах одного дня из жизни Ленина. Новелла интересна и, как ни странно, - актуальна. Потому что всегда актуальны взятые из нее слова: "Как там Москва? Печалится она или радуется?" "Нельзя поддаваться на соблазн миражей". "Оазис еще далеко". "Подрядимся же усердно работать ради будущего, которое неизбежно наступит". "Тогда не придется брести вспять по собственной колее".

Перевод выполнен по тексту, опубликованному в журнале "Кайхо" ("Освобождение"). 1923. Июль.

ПРИМЕЧАНИЕ

¹ См.: Бабинцев А.А. Новелла "Один день из жизни Ленина" японского писателя Курода Рэйдзи (1923 г.) // Народы Азии и Африки. 1977. N 2. С. 134-139.

ПЕРЕВОД

I

Ленин не спит с пяти утра. Вот уже три часа как он лежит, молча разглядывая потолок.

Плечо уже почти не болит... Операция, проведенная знаменитым хирургом Крестером ¹ , увенчалась полным успехом: нет и следа нагноения, вызванного той револьверной пулей, все шрамы затянулись. Он должен быть здоров. Но все же лицо его почему-то холодно как лед, против обыкновения неулыбчиво. Виной тому - возникшая с прошлого лета мертвящая свинцовая тяжесть в позвоночнике и судороги в ставших чужими, ослабевших руках и ногах. Нет сил ни на шаг отойти от кровати, установленной в закрытой кремлевской комнате...

Ленин снова и снова рассматривает сеть морщинок, разбежавшихся по некогда крепким, как молот, а теперь ссохшимся и ослабшим кулакам, глухо покашливает... Язык опять непослушно твердый, онемелый...

Вот и прошло еще одно московское лето, наметился новый поворот в судьбе...

Из его кремлевского окна видно, как толпа новоиспеченных спекулянтов - нэпманов - вытекает из одного магазина и втекает в другой. Магазины выглядят совсем по-иному, всюду вывески и объявления. С бодрым рокотом бойко снуют по улицам взад и вперед новые - советские - автомобили. Их стало больше...

стр. 110

Чем живет Москва? Печалится она или радуется? Она - будто караван, нитью прошивающий пустыню. Если окажется, что курс на звезду, сияющую над барханами справа, неверен, то останется лишь одно: повернуть назад, к началу пути. Нельзя поддаваться на соблазн миражей - иначе придется брести вспять по собственной колее... Но оазис где-то должен быть. Он непременно есть! Да! Мы ищем впотьмах никем еще не открытый оазис в никем до нас не изведанной громадной пустыне... Трудностей на нашем пути не счесть, а времени, чтоб исправить ошибки, не будет... Но только оазис есть! Непременно есть! И добраться до него - наша конечная цель. Нет-нет, даже не цель, скорее - судьба...

II

В дверь кто-то постучал, и видение пустыни развеялось, разметалось, ушло. Ленин опять здесь, в кремлевской комнате.

- Кто там? ("Видно, пожаловал доктор "Молчание!"").

- Как ваше самочувствие сегодня, товарищ Ленин? - В комнату с градусником в руке - пепельная борода прикрывает воротничок черного как смоль кителя - бодро вошел доктор Крестер.

- Благодарю, сегодня чувствую себя хорошо. Уже три часа, как проснулся. Язык почти не немеет.

- Прекрасно! И все же вам пока лучше воздерживаться от чтения и письма. Ни с кем не беседовать и, в особенности, не полемизировать. Пока для вас лучше всего -молчать.

Глаза Ленина блеснули отстраненно и холодно.

- Вот вы, уважаемый Крестер, толкуете о молчании, покое... А ведь самое бытие отрицает молчание и покой. Все сущее стремительно движется, изменяется, рвется вперед. Безостановочно, вечно, в каждый миг! "Покой и молчание! Молчание и покой!" В покое и молчании наступает только безжизненная пустыня! Таков объективный закон природы... Ну, ну, хорошо, хорошо. Что ж, буду молчать. Но когда я "молчу", меня охватывает тревога - будто блуждаю один в бескрайней пустыне...

Врач извлек из подмышки Ленина градусник, покачал головой. Пожимая плечами, сказал:

- Владимир Ильич, покой и молчание вам необходимы как воздух! Если беседовать, то только спокойно. Не взвинчивайте нервы напрасным воображением, причина вашей тревожности скорее всего в том, что вам просто скучно!

- Просто скучно? О, батенька, это не просто скука, а скука до зевоты! И даже не скука, - смертельная тоска! Безмолвие давит на меня своею вселенской тяжестью, и лучше становится только когда разговариваю с людьми.

- Гм... В таком случае сделаем вот что. Как раз сейчас пришли навестить вас немецкий поэт Франц Юнг и датский писатель Андерсен Нексе. Думаю, с литераторами вам, пожалуй, можно немного поговорить. А вот спорить, как вы спорили, кажется третьего дня с Бухариным и Радеком, для вашей нервной системы, безусловно, губительно. И этим товарищам пока что запрещено вас посещать. Да-с! и Каменеву с Зиновьевым - тоже. И так, и этак внушаешь им, чтобы щадили больного... Куда там! Так, с позволения сказать, "побеседовали", что у вас после того жар поднялся! Кстати, настоятельно прошу вас с Юнгом и Нексе говорить исключительно о литературе. Только о литературе! О чем-либо другом - ни-ни! Ну разве что на самые легкие темы - о пустячках. Это вас как раз успокоит. Да и то - не больше десяти минут. Больше - непозволительно! А окно я, пожалуй, закрою, не то снаружи пыль налетит...

Врач вышел, и в комнату робко вошли два поэта. Юнг - в косоворотке, на Нексе - жилет. Поприветствовав Ленина, вежливо сообщили, что нашли его нынче бодрым. Справились о самочувствии.

стр. 111

- Спасибо, спасибо! Чувствую себя превосходно, - ответил Ленин и улыбнулся. - Только вот читать, писать и разговаривать мне запрещено. Посему - молчу как рыба. Хорошо еще, что этот "ужасный субъект" Крестер позволил несколько минут поболтать с поэтами о пустяках...

Нексе незаметно извлек из кармана часы, а в строгих глазах Юнга мелькнула настороженность:

- Вот как? Значит, по мнению Крестера, все, на что способны поэты, - болтать о пустяках? Какая нелепость! Думать и говорить так пристало лишь буржуа! Ох уж эти врачи! Что тут скажешь - они смотрят на мир с ограниченной сектантской точки зрения. Что их интересует? Только индивид. И то - лишь как объект вскрытия на предмет изучения патологии! По моему мнению, медицина - одна из самых обуржуазившихся наук. Пожалуй, сама суть буржуазного индивидуализма. Таких врачей, как Крестер, следует изгонять из лона советской науки! В пролетарском обществе место медицины должна занять гигиена. Я считаю, что буржуазная медицина, которая лишь частным образом борется с болезнью отдельного индивида, должна превратиться в медицину пролетарскую, мобилизующую на охрану здоровья все общество в целом. В медицину, которая призвана оградить от болезней весь класс как единый коллектив.

Базисом новой медицины будет, в частности, преимущественное внимание к исследованиям в области бактериологии как необходимой основе мер всеобщей дезинфекции и вакцинации. Да, я полагаю, что в пролетарском обществе медицина будет эволюционировать от индивидуалистической диагностики в сторону классовой гигиены. И нам нужны выдающиеся врачи именно такой науки! Нам нужны гении именно в этом смысле! Прошу правильно меня понять. В данном случае я вовсе не нападаю на уважаемого доктора Крестера, который делает все от него зависящее для того, чтобы смог полностью поправиться и продолжать плодотворную жизнь проводник политики пролетариата, воплощенное сознание класса - товарищ Ленин.

Возможно даже, что Крестер гораздо более выдающийся врач, чем все остальные, с позволения сказать, "пророки Моисеи от медицины". Но при всем при том и он - даже он! - знает лишь градусник, который вынимает из подмышки товарища Ленина, а самого товарища Ленина как такового не знает. Да! В новом пролетарском мире нет места вне- или надобщественному бытию индивида. Как только отомрет метафизика, сектантские науки, которые уже и сейчас разлагаются, исчезнут. И такой удел ожидает не только медицину. Взять, к примеру, поэзию...

- Ну, и? - Ленин, прищурившись, с горечью улыбнулся.

- Немецкий пролетарский поэт! Не вытерпев, вмешался, Нексе. - Ведь ты сегодня пришел со мною к товарищу Ленину, чтобы прочитать ему лучшую из твоих последних вещей - поэтому "Гений пролеткульта", как раз затем, чтобы развлечь больного, не так ли? Так давай же оставим в стороне разговоры о других. Я скажу так: задача Крестера - поставить на ноги ради всего нашего класса вождя пролетариата и частное лицо, товарища Ленина. Его работа сродни твоей - ты также стремишься глубоко вникнуть в частный, индивидуальный опыт, чтобы там, на дне этого опыта, открыть новые бурлящие источники пролетарского духа.

- Товарищ Нексе, в ваших словах тоже есть некое противоречие! - произнес великий Ленин, мощный лоб которого осветило в этот миг проникшее через окно утреннее солнце. - Дорогой Франц, в самом деле, почитайте свои стихи, и я, возможно, кое в чем их подправлю...

Должен сказать вам, товарищи, что я принимаю лекарства и стремлюсь к выздоровлению вовсе не для того, чтобы занять место вождя класса. Человеческая жизнь - дело архииндивидуальное. Но в то же время - и архиобщее. Я, как любой индивидуум, как всякий человек, понятно, забочусь о своем здоровье. Если болен - прини-

стр. 112

маю лекарства, мечтаю поправиться. Я, как всякий человек, конечно, хочу жить. Мне хочется, будь-то в зале заседаний Кремля или под небесным сводом на Марсовом поле, общаться с товарищами из рабочего класса. Без этого я своей жизни не мыслю. Без этого мне незачем жить. И в этом моем стремлении индивидуальное и общественное естественным образом слиты в единое целое. Я руковожу Советами и принимаю решения как индивидуум, но моя пролетарская диктатура коренным образом отличается от диктатуры Муссолини. То, что я вместе с другими товарищами стал во главе Советов, обусловлено естественной конкретно- исторической необходимостью, а не тем, что я почему-либо считал, что "должен" руководить. Прямая дорога к нашей цели уже намечена. Она уже ясна. И даже если я умру, нет никакой естественной причины ей измениться. Я, как и товарищи Троцкий и Зиновьев, отнюдь не герой и не гений. Я обыкновенный, но верный делу инженер, который использует все шансы, чтобы воплощать в жизнь намеченные планы. Я не идол и не пророк. Только б мне выздороветь - и я вновь подряжусь работать во благо будущего, которое неизбежно наступит.

Если взглянуть на вещи широко, то, по чести говоря, моя роль не настолько уж велика. В сущности, я - безымянный человек. Как, впрочем, и вы, товарищи поэты. Разве под силу кому бы то ни было - хотя бы и вам в ваших стихах - исчерпывающе выразить всю глубину сознания всего пролетарского класса! Не мните ли вы себя, товарищи, паче чаяния, гениями, в авангарде класса подпирающими своими плечами пролетарское искусство? Громадная волна класса - сама по себе великий поэт. Вы же, товарищи, не более чем грузчики, несущие в этой громадной волне свою ношу. Да, мы с вами - безымянные люди. Мы - текущая по склону вода. Воду нельзя разделить на части: никакая часть воды не обладает собственной "индивидуальностью". Не таковы меньшевики. Они напоминают камнепад: каждый камень - обособлен, тот - сильнее, этот - слабее, тот катится быстро, этот - медленно. И каждый камень тщится стать самым большим, самым сильным. Сборище хвастунов. Отсюда внутренняя грызня и как следствие - самоуничтожение.

Мы же - едины. Мы идем, крепко держась друг за друга, как караван, нитью прошивающий пустыню. Наше с вами место - впереди, но как и все остальные товарищи, мы прошли лишь половину пути. В караване нет никого, кто был бы важнее или нужнее других: главное - не разбрестись, нужно идти и идти вперед. Ведь оазис еще далеко. Мы с вами приняли на себя обязанность руководить идущими и помогать им: поднимать уставших товарищей, оглаживать верблюдов, петь песни погонщиков, воодушевляя друг друга. Именно эти обязанности мы приняли на себя. Ну а если кому-либо из путников занеможется, то Крестер...

- Товарищ Ленин, прошу прощения, но прошло уже больше 15 минут. - С этими словами в комнату вошел невозмутимый доктор Крестер. - И, товарищи, если стихи, которые вы намеревались прочитать, закончились, то лучше как можно быстрее покинуть больного: у него опять усилился жар. Для больного дискуссия - самый страшный яд, волнение - самый страшный яд! Для человека с больными нервами ни "солидарность", ни "пролетариат" ровным счетом ничего не значат. А значат - хинин и, потом, куриный бульон...

IV

Поэты и врач вышли. В комнате опять воцарилась пустыня. Широкая-широкая. Уходящая за край земли.

КОММЕНТАРИЙ

¹ Крестер - имя вымышленное. В японском произношении оно звучит как Курэсута. Возможно, автор избрал это имя потому, что оно ассоциируется с медициной, напоминая русское слово "крест".

Permanent link to this publication: