В статье анализируются взгляды ряда современных российских исследователей на проблему тоталитаризма вообще, его левой модификации в виде сталинизма в СССР и режимов советского типа в странах Восточной Европы; отмечается взаимосвязь факта появления этого исторического феномена XX в. с урбанизацией и индустриализацией.

The article presents an analysis of the views modern Russian scholars on the problem of totalitarianism in general und its left modification in the form of Stalinism in the USSR and regimes of the Soviet type in Eastern Europe. The article stresses the interdependence between this historical phenomenon of the twentieth century on the one hand and urbanization and industrialization on the other.

Ключевые слова: историография, тоталитаризм, сталинизма, режимы советского типа, урбанизация, индустриализация.

Со дня смерти И. В. Сталина прошло более полувека. За этот период в СССР, а затем в России, были опубликованы тысячи книг и статей о советском лидере и неразрывно с его именем связанной общественно-политической системе. В советское время был извлечен из архивов обширный фактографический материал, но он позволял формировать лишь мифологизированные образ вождя и историю развития страны.

XX съезд КПСС и секретный доклад Н. С. Хрущева дали импульс, особенно молодому поколению философов, историков, экономистов к осмыслению и переоценке недавнего прошлого. Позитивная роль "детей" этого съезда - "шестидесятников", а затем "новопрочтенцев" в инициировании такого процесса несомненна. Вместе с тем, это была подцензурная литература, остававшаяся, за редчайшим исключением (например, книги А. М. Некрича или М. С. Восленского), в рамках официальной идеологической парадигмы науки.

О постижении отечественными историками сути режима, который создавался в СССР с 20-х годов, а в странах Восточной Европы на рубеже 40 - 50-х годов XX в., о рождении научной историографии столь значительной проблемы в истории России и стран региона мы можем с осторожностью говорить, начиная со второй половины 1980-х годов. Настоящий историографический "взрыв" пришелся

Носкова Альбина Федоровна - д-р ист. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.

на 1990-е годы. Даже самый квалифицированный библиограф не в силах создать аннотированный перечень всех опубликованных книг и статей, тем более распределить их по проблемно-тематическому принципу. Только в каталогах Фундаментальной библиотеки РАН, куда поступает с большим опозданием часть изданной в стране продукции по общественным наукам, значатся многие сотни работ, опубликованных на русском языке с конца 1980-х годов. Процесс накопления и осмысления непрерывно увеличивающегося объема знаний о сталинском этапе в истории социалистического эксперимента продолжается. Формируется отечественная историография, представляющая альтернативные взгляды исследователей сталинизма (от разной по степени апологии до безоговорочного отрицания и осуждения всего прошлого). Раздаются и призывы вести диалог представителей "историографических полюсов" во имя создания объективной истории 1920 - 1950-х годов (подробнее см. [1]). Более того, не ослабевает интерес к феномену сталинизма и фигуре Сталина.

Термин "сталинизм", который применяется к эпохе его правления, появился в нашей науке после XX съезда КПСС, но закрепился на закате "перестройки". На рубеже 80 - 90-х годов XX в. увидели свет работы обществоведов, пытавшихся, анализируя роль вождя и советскую действительность при Сталине, понять, что это было. Тогда же началась трансформация позиций советских историков, их оценок недавней действительности, чему, несомненно, способствовало открытие отечественных архивов. На некоторое время стала магистральной подхваченная от "шестидесятников" и "новопрочтенцев" идея противопоставления ленинского периода в истории СССР, характеризуемого, как правило, со знаком "плюс", сталинскому правлению, которое называлось грубым отступлением от заповедей В. И. Ленина (см., например [2]). В качестве основного тому доказательства приводились многочисленные факты, свидетельствовавшие о массовом характере политических репрессий при Сталине.

В немалой степени "ход" рассуждений ученых определялся атмосферой "перестройки". В 1987 г. вышли из печати "Архипелаг ГУЛАГ" А. И. Солженицына, в 1988 г. - "Глазами человека моего поколения" К. М. Симонова, в 1989- "Непридуманное" Л. Разгона, затем - "Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина" Д. А. Волкогонова, а также произведения ряда других писателей и историков. Прямое воздействие на ситуацию оказывали новая реабилитационная "волна" и настроения в советском обществе, требовавшем перемен, хотя в разной мере готовом, а то и неготовом к отрицанию социалистического прошлого. Трудно преодолеваемым "препятствием" было и отчасти остается признание преступлений Сталина, с именем которого в сознании советского народа ассоциировались, и еще ассоциируются индустриализация, то есть перевод страны на иной уровень развития, и, конечно же, Победа в Великой Отечественной войне. Вопрос о цене того и другого стал задаваться позднее.

Современный, новый этап историографии сталинизма отечественные ученые датируют, начиная с 1991 - 1995 гг., включая начало нового века, когда складывались главные направления в изучении проблемы, возникали историографические модели ее толкования, определялись пороговые переходы в эволюции сталинской системы (см., например [1. С. 172 - 206]). Это происходило и продолжает происходить в непростых внутренних условиях. Заметный, особенно с середины 1990-х годов рост положительных или положительных с оговорками общественных "воспоминаний" о прошлом иногда называют "советской реконкистой", объясняют реакцией сопротивления людей, "перекормленных" антикоммунистической пропагандой в эпоху Б. Н. Ельцина. Но, несомненно, этот рост имеет объективные причины и связан с трагедией распада большой страны, с падением ее международного престижа и возможностей и, в первую очередь, с результатами "реформ", от которых пострадало абсолютное большинство населения. В России остро реа-

гируют на их итоги, разрушившие якобы действовавшие ранее принципы справедливости и равенства, хотя и в нищете, что закреплено в российском менталитете, особенно людей, сформировавшихся в советское время.

Отношение представителей российского научного сообщества к прошлому не остается единым. Наряду с фундаментальными публикациями новых документов и новыми по научному духу монографическими исследованиями, в историографии присутствуют работы, авторы которых, углубляясь в проблему и пытаясь понять, почему возник сталинский режим таким, каким он был, порой от объяснений перемещаются к апологетике этого феномена и Сталина как его создателя.

Итак, какое содержание вкладывается нашими учеными в понятие "сталинизм"? Какими видятся его определяющие признаки и специфические проявления как в СССР, так и странах Восточной Европы? Каковы результаты исследований и состояние историографии этой проблемы? Предложить качественные и исчерпывающие ответы на эти закономерные вопросы вряд ли под силу даже большому научному коллективу. Для этого еще нужны и немалая историческая дистанция, и большой корпус различных документов, все еще остающихся недоступными исследователям. Свою задачу вижу в том, чтобы на примере работ некоторых российских историков, отражающих, с моей точки зрения, основные тенденции в исследовании проблемы, показать, как понимают современные ученые причины возникновения сталинизма в России и механизмы функционирования абсолютной власти, в чем они видят и видят ли родственность, а в чем отличия сталинизма в СССР от других вариантов тоталитарной организации общества, например в Германии в 1930-е годы, какова была и чем объяснялась специфика этапа сталинизма в странах Восточной Европы.

Что касается термина "сталинизм", который в научном лексиконе довольно быстро вытеснил определение "сталинщина", то в литературе, особенно научно-публицистической, "разбег" предлагаемых вариантов весьма велик. Это - результат научного подхода и знакомства с достижениями зарубежных коллег в изучении тоталитарных политических режимов, а также нередко воздействия политических пристрастий, и эмоционально-публицистического восприятия прошлого. В качестве примеров последнего, можно привести такие, встречающиеся в литературе определения сталинизма, как "сатанократия", "восточная деспотия", "советский термидор", "система государственного рабства" - для одних; "православный коммунизм", "народная монархия", "мутантный социализм", социалистический порядок - для других.

В теоретическом, политологическом, историческом или социокультурологическом контекстах сталинизм именуется тоже по-разному: сформировавшейся в период сталинского правления "чрезвычайной системой правления"; "абсолютизированным большевистским авторитаризмом, доведенным до его логически крайней формы, до тоталитаризма"; "советской моделью тоталитаризма"; "тоталитарной моделью советского единовластия"; "советским вариантом тоталитаризма левого толка". Встречаются определения, где на первый план выдвигается его идеологическая составляющая. Например: "система всеобщей идеократической бюрократии, еще не достигшей абсолютного совершенства, но максимально тотальной", и добившейся к 1953 г. "окончательной победы". Определяя сталинизм, российские ученые все увереннее, в качестве ключевых, используют слова "тотальный", "тоталитаризм"¹.

В середине - второй половине 1990-х годов заметное место в историографии сталинизма заняли конкретно-исторические исследования. На основе солид-

¹ В отечественной науке уже в конце 1980-х годов начались, прежде всего, среди философов и политологов, дискуссии о сущности тоталитаризма и в частности о тоталитаризме левого толка. Анализ этих дискуссий см., например [3].

ного корпуса рассекреченных документов составлялся новый событийный ряд 20 - 50-х годов XX в. в СССР, выявлялись и уточнялись "несущие конструкции" складывавшейся тогда общественной системы, воссоздавался облик "вождя", определялась сущность сталинского правления. Наибольший, не всегда равный, вклад здесь внесли ученые институтов Российской академии наук, а также профессура высших учебных заведений страны. Следует назвать имена Данилова В. П., Трукана Г. А., Лельчука В. С., Жукова Ю. Н., Данилова А. А., Аксютина Ю. В., Пихои Р. Г.; германистов Драбкина Я. С., Галкина А. А., Дамье В. В., Сенявского А. С. и многих других.

В Институте славяноведения РАН, история сталинизма разрабатывается со второй половины 1980-х годов на конкретно-исторических материалах европейских стран - бывших союзниц СССР. Причем, это делается параллельно с формированием, наиболее активно в 1994 - 2001 гг., новой документальной базы исследований. Итогом архивных изысканий коллектива ученых созданного в Институте в начале 1990-х годов Научного центра по истории сталинизма в Восточной Европе, наряду с другими публикациями, подготовленными при участии сотрудников Института, стали многотомные издания фундаментальных проблемно-тематических сборников, содержащих ранее недоступные исследователям материалы из центральных федеральных и ведомственных архивов России. Это позволило коренным образом изменить источниковую и фактографическую базу изучения послевоенной истории Восточной Европы [3 - 5]. Открылась возможность, отказавшись от идеологизированного подхода, приступить к монографической разработке проблемы сталинизма, утвердившегося в регионе в 1948/1949 - 1953 гг., сравнивая восточноевропейские модели сталинизма с советским "образцом". Расширение "географического" диапазона исследования позволило точнее определить общее, "классическое" содержание этого феномена и объяснить особенности сталинизма, возникавшего в иную историческую эпоху.

Результаты осмысления российскими учеными процесса рождения и сути сталинского правления в СССР появились в отечественной историографии уже в начале 1990-х годов (см., например [6]). Можно назвать также монографию "Путь к тоталитаризму. 1917 - 1929 гг.". Ее автор - Г. А. Трукан сформулировал, обосновал и связал в единое целое два принципиально важных тезиса. Первый тезис - партийно-государственный аппарат, эта основа будущей сталинской системы, возникал в условиях военного коммунизма, "породившего веру в силу приказа" [7. С. 164 - 165]. Второй тезис - "менталитет нижних слоев народных масс, пожалуй, не меньше чем коммунистическая утопия, предопределил развитие общества в русле тоталитаризма" [7. С. 46]. Тем самым автор монографии обозначил главные направления дальнейших исследований, а также сделал перспективные с научной точки зрения выводы. Во-первых, общество, переживавшее состояние мировой войны, "таило в себе усиление тоталитарных тенденций развития"; "кровавое единоборство большевиков и генералов-диктаторов" в Гражданской войне, независимо от ее исхода, "усиливало и закрепляло в умах и действиях [людей] тенденцию тоталитарного развития нашего общества в качестве наиболее вероятной альтернативы" царизму; и, наконец, но не в последнем, "самим ходом революции отбирался слой руководителей, воспитанных на культе силы и на пренебрежении к праву и законности" [7. С. 106].

Во-вторых, констатирует Трукан, тот факт, что в руководстве партии большевиков "возобладали утопические представления о возможности ускоренного перехода к социализму на волне революционного энтузиазма при помощи жесткого централизованного управления", объяснялся сменой "старой", образованной партийной гвардии профессиональных революционеров, как правило, "малообразованными, отчаянными, жестокими политиками", которые вытесняли из партийного актива дореволюционный авангард рабочего класса. Новые архивные данные

позволили историку установить, что уже в 1930-е годы и среди рядовых членов партии преобладала "только недавно пришедшая из деревни аморфная масса, связанная с аппаратом по рукам и ногам" [7. С. 116 - 120].

В-третьих, анализируя "работоспособность" аппарата и итоги внутрипартийной борьбы на рубеже 20 - 30-х годов XX в., ученый пришел к выводу, что "с помощью сети партячеек, различных союзов и массовых организаций, находившихся под контролем все той же бюрократии, аппарат был способен сразить любого оппонента и утопить в океане фальсификаций и клеветы любое критическое высказывание". Но по объективным причинам, заключает Трукан, такому непрофессиональному аппарату становился нужным "все побеждающий вождь", и было не суть важно, как он им стал: "Сталин одержал верх над своими оппонентами не силой теоретических аргументов, а, используя как орудие НКВД - ОГПУ, действия которых основывались на провокациях. Победа большинства ЦК в действительности стала победой тайной полиции Сталина над самой партией". Тем самым дореволюционная партия "в большинстве своем была приговорена к смерти", единовластное правление становилось неизбежным [7. С. 157].

Таким образом, анализируя 1920-е годы, российский историк одним из первых в отечественной академической науке, раскрыл на конкретно-историческом материале процесс возникновения единовластия в СССР, формирования "носителей" властных функций, механизм-схему их действий и причины появления массовых сторонников партии большевиков. Он расценивал внутрипартийную борьбу, как важнейший для побеждавшей партийной группировки инструмент сохранения власти, что предопределяло силовой вариант осуществления власти и укрепление тоталитарных тенденций в общественном развитии СССР. На наш взгляд, название книги отражает сущность перемен в стране, а ее содержание доказывает, что конец 1920-х годов стал переломным в продвижении авторитарной власти к ее тотальному овладению обществом. Сегодня выводы и определения, сделанные Г. А. Труканом, предстают как общеизвестные, но, напомним, книга вышла в 1994 г. и разрушила представления многих о том, что при Ленине все было в стране иначе.

Можно рискнуть с утверждением, что подобную роль "разрушителя" прежних представлений наших историков о событиях, состоявшихся в странах Восточной Европы в 1944 - 1948 гг., в ряду других монографий и сборников статей, вышедших в первой половине 1990-х годов и концепционно иных, по сравнению со всем написанным ранее по истории "строительства социализма", сыграла монография "Народная демократия: миф или реальность?" [5]². Ее авторы, ТВ. Волокитина, Г. П. Мурашко, А. Ф. Носкова, отринув идеологическое клише "о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую", предложили свое толкование первых послевоенных лет в регионе. Они обосновали конкретно-историческим материалом новое понимание народной демократии как переходного поливариантного периода борьбы политических носителей различных концепций общественного развития, каждая из которых (либерально-крестьянская, социал-демократическая и национального, т.е. несоветского пути к социализму) представляла собой альтернативу сталинизму. Авторы предложили перечень внутренних и внешнеполитических причин утверждения монопольной власти компартий, завершившегося в 1948 г.

В условиях архивной "революции" первой половины 1990-х годов открылись возможности с научных позиций определить роль Сталина в истории нашей страны, Сталина как личности, политика и государственного деятеля. К настоящему времени о советском лидере написаны десятки книг разного научного качества и исторической достоверности. В немалой мере это объясняется понятным интере-

² См. также [8].

сом различных слоев российского общества, с симпатией или с ненавистью относящихся к бывшему "вождю всех народов". Вполне обоснованна и потребность в научном "портрете" Сталина, этом символе противоречивой эпохи 20 - 50-х годов XX в. (см., например [9 - 11]). Все вместе взятое обусловило появление научных исследований, авторы которых, соглашаясь или расходясь в оценках политических и экономических итогов его правления, признают абсолютный характер власти Сталина.

Среди множества работ историков-портретистов заметное место сейчас занимают монографии и статьи Ю. Н. Жукова, активного исследователя 1930-х годов и фигуры самого Сталина. Вовсе не случайно одна из его книг названа "Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933 - 1937 гг.". Оценивая труды историков, своих предшественников, Жуков полагает, что за последние 20 лет в нашей науке сложились два направления. Первое - разоблачающее, "откровенно политически пристрастное". Его представители - Волкогонов Д. А., Медведев Р. А., Афанасьев Ю. Н., Попов Г. Х., Коротич В. А. и др. И второе направление - "ответная реакция" - столь же мифологизированные и тенденциозные, близкие к апологетике работы Косолапова Р. А., Карпова В. Р., Емельянова Ю. А. и др. Высказанная автором оценка ситуации в российской историографии - прямолинейна, но допустима.

Жуков поставил задачу, не претендуя на создание исчерпывающей политической биографии Сталина, "уйти от обеих предвзятых точек зрения, от обоих мифов" и тем самым сделать шаг в процессе подготовки такой биографии. Не желая примыкать ни к тем, ни к другим, Жуков выдвинул свою, по нынешним временам весьма неординарную версию политических намерений Сталина в середине 1930-х годов. Исследование сфокусировано на важнейшем из механизмов сталинской власти, на внутрипартийной борьбе, завершавшейся, как правило, кадровыми перестановками и репрессированием проигравших, и, что на мой взгляд важнее, волнообразным подтверждением легитимности власти и усилением "узкого руководства" ВКП(б) во главе со Сталиным. Это показано в книге на материале середины 1930-х годов. Тогда, считает Жуков, перед группой Сталина встали две большие проблемы - экономическая (невыполнение пятилетнего плана) и политическая (серьезная конкуренция партийных функционеров, имевших не меньшую власть на "своей территории", и сплоченных страхом ответственности и неотвратимости репрессий за экономические провалы) [12. С. 6 - 7, 454 - 458].

Изучив обширный, порой совершенно новый, отчасти не рассекреченный, отчасти просто забытый архивный материал, автор пришел к выводу, что группой Сталина в этот, опасный для ее власти период была сделана попытка, казалось бы, не менее рискованного для "узкого руководства", реформирования политической системы СССР посредством введения в проект новой Конституции принципа альтернативности выборов и его применения уже в 1937 г. на выборах в Верховный Совет СССР. Авторская интерпретация дискуссии по избирательному законопроекту и заявлений Сталина на пленуме ЦК ВКП(б) в июне 1937 г. позволяет считать, что Жуков склонен к серьезной трактовке сталинского замысла как перехода к демократизации страны. Он создает образ Сталина как политика-реформатора [12. С. 423 - 424, 427 - 428]. Такое заключение воспринимается, по меньшей мере, как спорное. Да, Сталин говорил о постепенном освобождении депутатского корпуса от партийного контроля, о превращении Советов "в самостоятельную на деле, а не на словах ветвь власти [...] источник богатейшего резерва [...] для смены сгнивших" кадров. Он вел речь и о поиске "беспристрастной формы подсчета голосов". На Западе, рассуждал Сталин, благодаря многопартийности, нет "искажения результатов голосования [...] У нас же различных партий нет. К счастью или к несчастью, у нас одна партия", а потому для контроля следует "использовать представителей общественных организаций, а не ВКП(б)". Но возникает во-

прос: сами по себе альтернативные выборы были достаточны для осуществления демократизации страны? Опыт второй половины 1940-х годов в странах Восточной Европы дает отрицательный ответ на этот вопрос.

На мой взгляд, учитывая условия монопольной власти, реализуемой в приказном порядке сверху вниз, есть значительно больше оснований считать, что Сталин совершал политический маневр, который неоднократно повторял в странах народной демократии. Вероятнее всего, это было предупреждение усилившемуся "второму эшелону" партийных кадров. На самом деле, новый закон дал бы Сталину другую, помимо прямого насилия, возможность и конституционное право производить замену партийный кадров, манипулируя итогами выборов³. В конкретных условиях середины 1930-х годов он позволял, отвлекая внимание страны от жесточайших репрессий, "передавать" ответственность и за экономические провалы, и за репрессии "второму эшелону" номенклатуры, тем, кто правил на местах. В случае проведения альтернативных выборов представители аппарата оказывались перед реальной угрозой (после жестоких внутрипартийных "чисток" и массовых антикрестьянских репрессий в ходе коллективизации), не получив или потеряв депутатство и вместе с ним обретя или утратив партийную должность, быть в любое время неизбежно и жестоко наказанными. Через пять недель после 1 мая 1937 г. из 120 членов ЦК "убыло" 36 высоких партийных функционеров [12. С. 371, 420]. Понятно, что "узкое руководство" не допускало и мысли о применении нового закона в отношении себя самого.

Вместе с тем, надо обратить внимание на важный вывод Жукова: обсуждение и принятие нового закона о выборах стало "прелюдией массовых репрессий". Их новая "волна" была поднята "широким руководством", которое попыталось немедленно изменить "ход" политических репрессий. После утверждения закона на пленуме ЦК ВКП(б) в июне 1937г. оно повернуло "стрелку" террора от себя направлением "вниз". За этим последовало превращение политического оговора из "угрожающей тенденции" в массовое явление: "Не от НКВД, пишет автор, а от рядовой партийной массы поначалу поступали сведения, которые ложились в основание уже чисто политических обвинений". Размах доносительства, делает вывод Жуков, убедил (что маловероятно) "узкое руководство" "в несостоятельности задуманной демократизации страны, неготовности населения принять и использовать только в собственных интересах новую систему выборов", поэтому "все действия группы Сталина, направленные на предельное расширение круга активных участников альтернативных выборов, обернулись позорным провалом". В октябре 1937 г. политбюро отвергло альтернативность выборов, но появился суррогат - "блок коммунистов и беспартийных". На этом основании Жуков делает заключение, что номенклатура выиграла "боестолкновение" с "узким руководством" [12. С. 432, 437 - 439, 450 - 451, 458 - 463, 472 - 474, 477]. Но и Сталин не был в проигрыше.

Воссозданные в книге намерения группы Сталина подправить политический механизм в стране закончились, не начавшись, но они, считает автор, привели, и это показано в работе, к укреплению единоличной власти и сложившихся властных полномочий через персонифицированное обновление "широкого руководства", распределение, рассредоточение "вины" за насилие в стране. Массовые политические репрессии после пленума были инициированы и осуществлялись "широким руководством". Сталин нашел (или предусмотрел?) безопасный для своей власти вариант решения двух важнейших задач: политической (нейтрализация тенденций к размыванию власти, за которыми стояли претензии номенклату-

³ Следует отметить, что "сюжет" с альтернативными выборами в книге Жукова, отчасти объясняет заинтересованность Сталина в существовании многопартийной системы в послевоенной Восточной Европе.

ры, и потребность в усмирении страны) и экономической (незатратный труд миллионов заключенных советских лагерей в ходе индустриализации). Тем самым ускорялось превращение советского общества в тоталитарное.

При богатстве и новизне достоверных источников, и, казалось бы, приемлемости многих авторских выводов книга Жукова страдает не до конца проработанной и убедительной концепцией. Поэтому она встречена научной общественностью неоднозначно. Порой Жукова причисляют к апологетам Сталина [1. С. 20], с чем вряд ли можно согласиться. Но возникает много вопросов, вызываемых, в том числе авторской интерпретацией документов. Среди них наиболее дискуссионный: можно ли считать Сталина и его группу "реформаторами", действительно желавшими демократизации, свободных выборов, пытавшимися опереться на профессионалов в управлении экономикой и дать спокойную жизнь стране? Может быть, эти "реформаторы", намеревались перейти к коллективному "авторству" репрессий в стране и тем самым отвести от себя вину за массовую гибель людей в прошлом, настоящем и будущем? Если это так, то "партию" с номенклатурой Сталин выиграл. В его невиновность многие верили тогда, кое-кто продолжает верить до сих пор.

Одним из направлений в российской историографии сталинизма являются многочисленные специальные исследования фигуры советского диктатора. Среди них особое место занимает книга Б. С. Илизарова "Тайная жизнь Сталина. По материалам его библиотеки и архива" [13]. Она отражает достоинства и недостатки работы над историческими портретами советских политиков и государственных деятелей. Илизаров, будучи историком-архивистом, осилил труднейшую и огромную по объему исследовательскую работу во многом специалиста-психолога. Он попытался, анализируя пометы на полях книг и статей, которые читал или просматривал Сталин, воспроизвести его внутренний мир и мотивы политических действий. Характеризуя Сталина как человека власти, историк признает, что "это была натура гораздо более сложная, противоречивая и незаурядная, чем о нем пишут [...] наши современники, пережившие "культ личности", его разоблачение и настороженно отслеживающие каждую попытку его исторической реабилитации". Этот и следующий тезисы Илизарова: "Убежден - к Сталину, к сталинизму как явлению всемирно-исторического масштаба, следует относиться серьезно, не менее серьезно, чем к Гитлеру и национал-социализму. Так же серьезно, как к Сталину относились все его знаменитые современники - от Троцкого и Черчилля до Рузвельта и того же Гитлера" [13. С. 6 - 7], - не вызывают возражений, хотя расстановка этих политиков весьма неожиданна и не бесспорна. Илизаров разделяет широко известное мнение Троцкого о Сталине как о "самой выдающейся", но все же "посредственности", тем не менее, признает масштабность и одновременно зловещность фигуры "вождя всех народов", распространяя на него свое убеждение, что "кумиры человечества всегда вырастают из смеси огромного личного обаяния и безграничной жестокости. Страх- источник "обожествления"" [13. С. 102]. Лейтмотив книги и главный образ Сталина отражены в авторской итоговой, не лишенной эмоциональности характеристике этого человека и политика: "Удачливый политический палач, изощренный социальный садист, осторожный и дерзкий интриган, он еще задолго до войны был убежден в особом своем предназначении, в особой исторической миссии, возложенной свыше на него" [13. С. 418].

Мне неизвестны документы, подтверждающие некую изначальную убежденность Сталина в его божественном предназначении. Думается, что при характеристике Сталина как личности, прежде всего, политической, больше бы подходили другие констатации. Например, жесткий и беспощадный - в одних случаях и мягкий - в других политик-прагматик, действовавший по правилам высшей политической математики, человек-игрок, нередко обращавший свои поражения в

победы, попиравший собственные идеологические принципы и не проигравший при жизни свою главную цель - абсолютную власть в государстве.

Следуя за автором по страницам книги, задаешься вопросом, должны ли действовать в научной работе этические нормы, например, уважения к здоровью-нездоровью, внешнему облику человека-политика? Автор отрицает нередко встречающуюся информацию о психическом заболевании (паранойя) лидера ВКП(б), но одновременно предлагает читателю почти натуралистическое описание других тяжелых недугов, в том числе невротических состояний Сталина, постоянных болей и нарушений в работе сталинского желудка. Создается впечатление, что физические страдания этого человека Илизаров воспроизводит с неким налетом удовольствия, как бы смакуя сведения, ставшие ему доступными. Трудно избавиться от, возможно неверного, предположения, что за научными выкладками Илизарова есть предварительно сформировавшееся (личное?) отношение к этому "вождю всех народов", и новыми материалами он его закрепляет [17]. Впечатление об изначальной заданности авторского отношения к Сталину усиливается тогда, когда Илизаров объясняет психологией Сталина его внешнеполитические действия в период Великой Отечественной войны. Но это - предмет другого разговора.

В связи с книгой Илизарова возникает общий, сложный вопрос о том, каковы критерии объективности исторических исследований, где грань между по-разному мотивированной, вольной или невольной предвзятостью, порой навязыванием точки зрения - с одной стороны, и реальным многообразием научной интерпретации источников - с другой? Может быть, следует лишь стараться не нарушать известный принцип Спинозы: non lugere, non ridere, neque detestari (не возмущаться, не смеяться, не ненавидеть, а понимать - добавим мы).

Такую задачу "понять" поставил и выполняет Н. И. Капченко, автор незавершенной пока трехтомной "Политической биографии Сталина". В томе, охватывающем 1924 - 1939 годы, он признает, что историк, как и любой человек, не может "быть выше предела, предопределенного природой [...] не может полностью избежать положения, которое можно назвать, фигурально выражаясь, положением невольника собственных мыслей и чувств", но открыто заявляет, что "пытался соблюсти необходимую долю объективности" [11. С. 6].

Такие признания нечасто делаются историками вообще, а теми, кто, бывает, претендует на научную истину, в особенности. И тогда читатель получает книгу -месть, анафему, или книгу - апофеоз деяниям "вождя", определяемую политическими или идеологическими пристрастиями. Работа Н. И. Капченко другая. Это исследование нетипичное для современной российской историографии. В нем нет указаний на авторские архивные открытия. Использованы отечественная научная литература и новое тщательное прочтение документов той, давно ушедшей эпохи. В результате в историографии заняла свое место книга-размышление, лишенная категорических утверждений об успехах и достижениях страны, с одной стороны, и однозначных оценок трагических событий, с другой. В ней нет похожего порой на политическую карикатуру только негативного или только позитивного образа Сталина. Учитывается и то и другое, сохраняется "большое поле для сомнений и размышлений" над личностью Сталина, подчеркивается "разительная противоречивость многих сторон политической стратегии Сталина и вообще его деятельности" [11. С. 507]. В подтверждение этого приведем авторские оценки времени террора. Капченко признает, что "здесь, в еще большей степени режиссером и главным действующим персонажем выступал Сталин [...] он вписывал одни из самых мрачных ее (нашей истории. - А. Н.) страниц [...] содержание которых до сих пор поражает своей жестокостью, масштабами, а порой и бессмысленностью [...] Не все в них прояснено до конца [...] но общая картина ясна" [11. С. 550 - 551]. Подводя итог, он делает важнейший вывод: "Необходимо предостеречь против одного - не следует толковать этот период однозначно. Террор и

репрессии не должны заслонять собой величайшие достижения нашего народа в этот самый период. Процессы, как говорится, шли параллельным курсом. Именно их сложное переплетение и наложило свою неизгладимую печать на нашу историю тех лет. И глубоко ошибаются те, кто за великими достижениями народа не хочет видеть и серьезных исторических издержек, понесенных советским обществом" [11. С. 702].

О недопустимости изображать сталинизм только как террор и репрессии, или, напротив, не учитывать фактор насилия, пишут многие наши историки. И среди них - специалисты по истории стран Восточной Европы после Второй мировой войны. В 2002 г. вышла, а в 2008 г. была периздана монография "Москва и Восточная Европа. Становление режимов советского типа (1949 - 1953). Очерки истории" [3], которую авторы (Т. В. Волокитина, Г. П. Мурашко, А. Ф. Носкова, Т. А. Покивайлова) считают логическим продолжением уже упоминавшейся книги "Народная демократия: миф или реальность?". Они полагают, что "с 1949 г. начался новый этап в истории региона: компартии стали интенсивно осуществлять трансформацию всех сторон жизни общества в соответствии со сталинской доктриной построения социализма" [3. С. 9]. Тем не менее, авторский коллектив не ставил перед собой задачу дать исчерпывающий анализ процесса становления политических режимов, ядром которых была монопольная власть одной партии. Исследовательские усилия были сконцентрированы на тех крупных и важных для определения сути режима проблемах, которые недостаточно исследованы или вообще не ставились отечественными историками. К ним отнесен ряд вопросов: оформление системы государственной власти; состояние кадров и формирование партийно-государственной номенклатуры; монополизация информационного "поля" и попытки блокады региона; внутрипартийные политические репрессии как средство второй "большевизации" компартий; подавления инакомыслия, упреждения оппозиции и принуждения к гражданскому согласию. Впервые в отечественной историографии ставится проблема советских советников, анализируется предназначение и деятельность представителей этого института [3. С. 25].

В результате анализа многочисленных архивных и опубликованных материалов, а также отечественной и национальной литературы коллектив пришел к выводу, что "на протяжении 1949 - 1953 гг. страны Восточной Европы охватила "вторая волна" тоталитаризма: там утверждались политические режимы, принципиально новые для данного региона, основу которых составляли национальные варианты власти советского типа. Они различались степенью приближенности к сложившемуся в СССР "классическому сталинизму" - партийно-бюрократической диктатуре" [3. С. 660]. Как полагают авторы монографии, в указанный исторический отрезок времени были созданы основные, "несущие" элементы советской модели, приведены в действие типичные для этой модели механизмы поддержания всей "конструкции", включая политически мотивированный террор. Тем не менее, они убеждены, что есть основания определять политические режимы в странах региона, как, несомненно, близкие советскому образцу, но не являвшиеся аналогами советского сталинизма. Их отличие состоит "в степени развертывания заложенного в этой "конструкции" тоталитарного потенциала". В подтверждение этого тезиса приводится ряд аргументов: различия цивилизационного развития СССР конца 20-х - начала 30-х годов и региона в середине XX в., разный масштаб леворадикальных настроений в революционной России и в послевоенном восточноевропейском регионе, где произошло возрождение партийно-политического многообразия и "на антифашистской, национально-освободительной и демократической основах сложился и действовал (в ряде стран по принуждению) механизм общественного консенсуса, основанный на принципе демократии по соглашению различных политических сил" [3. С. 667].

Раскрывая авторское утверждение о демократии по соглашению и консенсусе "в ряде стран по принуждению", надо (в первую очередь применительно к ситуации в Польше) добавить, что различные социально-экономические и политические меры достижения гражданского согласия сочетались с такими приемами политического управления обществом, которые политологи относят к авторитарным. Речь идет о мощном политическом давлении на ближайших союзников, нетерпимости вплоть до насилия и репрессий в отношении представителей легальной политической оппозиции, о фальсификации итогов опроса 1946 г. и голосования на выборах 1947 г. в парламент, как способах принуждения части граждан приспосабливаться к реальности "за окном". Использование авторитарных методов обращения с обществом было своего рода сигналом, но вовсе еще не означало обреченности стран региона на сталинизм, избежать чего стремились сторонники "национальных путей к социализму", к несоветскому социализму.

Все методы принуждения или отдельные из перечисленных, примененные в разной мере в разных странах на этапе народной демократии, оказывали психологически тормозящее воздействие на массовое сознание, и откладывали на будущее общественную реакцию на принуждение. Их можно поставить в ряд с другими обстоятельствами (отсутствие идеологической монолитности компартий, ставка на экстенсивный путь экономического развития, технологическое отставание как следствие изоляции от мира, отсутствие мощной, консолидирующей власть и общество общенациональной идеи, какой была защита отечества в СССР в 1941 - 1945 гг.), отражавшими и определявшими иную готовность восточноевропейского общества рубежа 40 - 50-х годов XX в. к восприятию советской модели, и по историческим меркам краткосрочность существования национальных вариантов сталинизма в регионе.

Одним их успехов современной отечественной исторической науки считается применение учеными дополняющих друг друга цивилизационного и модернизационного методов анализа истории той или иной страны. При этом, "классические" историки, авторы конкретно-исторических работ одновременно нередко выступают политологами-аналитиками той структуры правления, которая получила название "тоталитаризм" [15].

Среди многочисленной научной литературы на эту тему представляется целесообразным остановиться на работах В. В. Дамье, специалиста по истории германского фашизма, и А. С. Сенявского, исследующего урбанизацию как базовое явление в истории утверждения тоталитаризма в России. Позиции этих историков в соединении и сопоставлении дают представление о понимании отечественными учеными, как проблемы "тоталитаризма" вообще, так и рождения тоталитарной системы в СССР, специфики российского варианта и его отличий от западных моделей.

Дамье трактует тоталитаризм, как "особый вид господства, отличный как от авторитарных режимов, так и от распространявшихся форм представительной демократии". Он называет подход к этому явлению как к типу власти, находящемуся на противоположном полюсе от либеральной демократии, политологическим; подчеркивает, что "в данном виде понятие предельно политизировано, превратившись, в конечном счете, в один из инструментов холодной войны". "По существу, подводится итог, поглощение общества государством в идеально-типическом варианте "тоталитаризма" и означает модель "тотального", т.е. всеобъемлющего, всеохватывающего государства, которое полностью растворяет общество в себе", монополизируя право на принятие решений и на применение насилия. Дамье разделяет мнение тех ученых, которые полагают, что тоталитарные режимы нельзя воспринимать в отрыве от исторического развития и общественной "среды", что нет жестких барьеров, отделяющих тоталитарные режимы от авторитарных или демократических систем власти, что они "вырастают из них или возвращаются в

них". Он предлагает рассматривать тоталитаризм "не только в узком, политологическом смысле - как тип власти, режим, но и как тоталитарные тенденции" развития и "рационализации" механизма господства, которые в одних конкретно-исторических условиях "могут приводить к созданию тоталитарных режимов", в других случаях и в косвенной форме "продолжают действовать в рамках демократических обществ" [16. С. 53 - 55].

Все это вместе взятое автор называет феноменом XX века.

А. С. Сенявский как и Дамье, не сомневается в применимости понятия "тоталитаризм" к истории России, в том, что весь XX век прошел для России под знаком тоталитаризма. Учитывая, что отношение российских обществоведов к понятию "тоталитаризм" различное: кто-то его вообще отвергает, кто-то считает неприменимой к отечественной истории излишней теоретической конструкцией, Сенявский, со своей стороны, предлагает относиться к нему как к рабочему инструменту, как к варианту обобщения исторической конкретики для сопоставления отечественного исторического процесса и общемирового. "Исследовательские модели, пишет автор, построенные на его основе, не отвечают на вопрос "как" (это задача конкретно-исторических исследований, вскрывающих генетический срез социальной реальности), но отвечают на вопрос "что", обеспечивая опознание, идентификацию общественных явлений и тем самым, помогая раскрыть причины их возникновения" [17. С. 38]⁴.

Как и Дамье, он считает тоталитарность и демократию двумя разными качествами, "грани между которыми весьма условны и зыбки", двумя полюсами "одного и того же явления, составляющего политическую самоорганизацию общества соответственно базовым (материально-техническим, социокультурным) и ситуационным, конкретно-историческим условиям страны". Поэтому он настаивает на нормальности, естественности как демократических, так и тоталитарных моделей, на адекватности трансформации фашистских и коммунистических режимов в демократические модели и наоборот. Более того, Сенявский пишет: "Либеральные ценности (и возникшие на их основе либерально-демократические политические модели) имеют отнюдь не больше оснований считаться вершиной человеческой цивилизации, чем ценности коммунизма или социал-демократии". Под определение тоталитаризма как разновидности авторитарного (антидемократического) государства подпадают как фашистские, так и коммунистические режимы, поскольку, как утверждает Сенявский, "тоталитарность как явление (и тоталитарность как тенденция к расширению государственного контроля над обществом даже в "демократических" моделях) есть продукт урбанизационного процесса". Обоснование он видит и в том, что в обоих случаях "партия - монополист власти навязывает всему обществу некую идеологию в качестве абсолютной истины, оправдывающей ее господство и освещающей переустройство общества на неких идеальных началах, ради чего, собственно и провозглашается право контроля партии над государством, государства над всеми сферами общественной жизни и деятельности, применение убеждения, "воспитания" и принуждения, включая полицейский и идеологический террор" [17. С. 38 - 40, 44].

Россия, полагает Сенявский, стала открывателем тоталитарной модели левой модификации, но настаивает: "Урбанизация и "тоталиризация" не просто шли параллельно, а явно переплетались, во многом взаимно обуславливаясь". Это взаимодействие расценивается как суть российского исторического процесса в XX веке с оговоркой, что урбанизация "оказывается первичной - не только хронологически, по времени возникновения, но и по типу взаимодействия в этой исторической связке" [17. С. 36 - 37]. "Гипертрофию государства вплоть до тоталитарных форм" Сенявский называет правилом для большинства стран, совершавших урба-

⁴ Подробнее см. [18].

низационный переход, ибо с точки зрения общемирового исторического процесса неважно, какая из тоталитарных моделей - левая (прокоммунистическая) или правая (профашистская) реализовалась. Суть дела в том, что "они выполняли сходные функции сублимации социальной напряженности, перевода разрушительного влияния базовой общественной нестабильности в сферу решения внутренних или (и) внешних государственных проблем" [17. С. 46 - 47].

"Феномен вполне закономерного тоталитаризма левой модификации, - полагает автор, - впервые был порожден и явлен миру Россией, начиная с 1917 г." [17. С. 36]. Он объясняет это формированием и нарастанием в "исторической полосе повышенного риска", связанного с переходом общества из сельского состояния в городское, и нарастанием радикального потенциала массовых социальных движений маргиналов. В ситуации кризиса их приход к власти "был чреват реализацией тоталитарных моделей". Это и произошло в России, где социальные возможности появления тоталитаризма сформировала урбанизация, начавшаяся с опозданием и развивавшаяся ускоренными темпами. Как считает автор, "закономерной реакцией социума [...] на действие центробежных сил, вызванных урбанизацией, является тенденция к увеличению масштабов и глубины государственного проникновения в общественную жизнь, его ужесточения" [17. С. 41]. "Не лица, не партии и не идеи [...] решали участь России, а состояние социальной почвы, вспаханной урбанизацией и засеянной мировой войной. Большевики лишь собрали урожай, но кто-нибудь да должен был это сделать [...] Лечение требовало куда более сильных средств, чем обычная генеральская диктатура. В условиях общественного распада Россия приняла большевизм как наиболее адекватную своему состоянию политическую силу [...] Но это одновременно означало принять тоталитаризм" [17. С. 43 - 44]. С таким обобщением Сенявского трудно спорить, как и с констатацией, что сам большевизм, видоизменяясь, сохранял марксистскую оболочку, утрачивая ее "дух", но выполнял требование времени - превращения страны в индустриальное государство. Автор прав и в том, что "тоталитарный потенциал в обществе нарастал в 30-е, в 40-е, в 50-е годы. Его не мог поколебать никакой XX съезд" [17. С. 50 - 51]. Новые социально-экономические реальности второй половины XX века, когда, по утверждению Сенявского, завершалась стадия превращения общества в городское, оказывались несовместимыми с советским тоталитаризмом, сложившемся в годы правления Сталина, именуемым теперь сталинизмом. Советская система "вползала в кризис" [17. С. 54]. Такое наблюдение весьма убедительно. Исходная позиция автора определяет и его генеральный вывод: "Главное, что произошло в России в XX веке, - это не Октябрьская революция, не сталинские репрессии, даже не Великая Отечественная война. Главным фундаментальным явлением был переход от сельского общества к городскому, и волею исторических судеб он совершился в форме тоталитарного коммунистического государства" [17. С. 56 - 57].

Представленная точка зрения российского историка может восприниматься как один из "голосов" в дискуссии, но она, на мой взгляд, заслуживает внимания исследователей, поскольку на примере сталинизма предлагает перспективу изучения тоталитаризма за пределами его политической составляющей.

В. В. Дамье в целом разделяет социально-экономические доводы А. С. Сенявского, и добавляет к ним некоторые иные специфические черты российской действительности. Во-первых, сильный заряд авторитарности в самом революционном движении, порождавшийся неверным представлением о якобы "действующем на общее благо" интеллигентском руководстве, на самом деле стремившемся использовать революцию в своих сословных интересах. Во-вторых, суровость подпольного существования революционных организаций, прежде всего большевистских при царском режиме, что обуславливало жестко централизованное кадровое построение партии и самоощущение большевиков, формировало их представления

о путях к социализму через насилие. В-третьих, подавляющее большинство населения, то есть деревня, "совмещала в себе черты как солидарности, социальной автономии и взаимной помощи, так и авторитарности, иерархии и безусловного подчинения "низов" "верхам", индивидуального, личного- целому" [16. С. 71 - 73]. Все это способствовало принятию тоталитаризма в СССР.

Сравнивая тоталитарные режимы, итальянский фашизм, германский нацизм и сталинский псевдокоммунизм, Дамье квалифицирует их как "классические". Он подчеркивает, что все они оказались у власти разными путями (итальянский и германский выросли из массовых тоталитарных движений, сталинская диктатура была установлена "сверху", путем захвата власти). Задачи мобилизации массовых движений тоже были различными (перестройка экономики и общественной жизни "с целью подготовки к широкой экспансии вовне" - в Германии и Италии и осуществление форсированной индустриализации и наращивание производства -для победы социализма и мировой революции - в СССР). Идеологически по-разному мотивированным было их общее "оружие" - этатизм. И все-таки, сравнивая режимы, как считает Дамье, "в их механизмах и структуре можно обнаружить явное сходство" [16. С. 76]. Это "сходство" в стремлении поглотить общество, контролировать жизнь людей; во власти обожествленного вождя-диктатора, опиравшегося на жесткую иерархию партии-государства и во включенных в вертикаль корпоративных организациях, а также в терроре как средстве контроля и подавления. Вместе с тем, Дамье придерживается мнения, что "сталинская диктатура обладала в определенном смысле наиболее монолитной и унифицированной вертикальной структурой", так как она опиралась на сформировавшийся "социальный слой номенклатуры со своим самосознанием" и "не была вынуждена инкорпорировать в себя первоначально инородные элементы и параллельные иерархии" [16. С. 79 - 80]. Поэтому он квалифицирует сталинизм "как более "упрощенный" и в то же самое время "приближенный" к " идеальному типу" вариант" тоталитаризма, как разновидность "догоняющей буржуазной модернизации" [16. С. 91].

Итак, мнения Дамье и Сенявского сходятся в главной посылке - возникновение тоталитаризма обуславливалось процессом создания индустриального общества или перехода от одной его стадии к другой. Конкретный "образ" режима был отражением специфики развития каждой страны. Таковы некоторые итоги работы наших историков по проблеме сталинизма в СССР и странах Восточной Европы. Они отражают переход российской историографии в качественно новое состояние, превращение ее в составную часть мировой историографии, в данном случае сталинизма.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Историография сталинизма. М., 2007.

2. Иного не дано. М., 1988; "Круглый стол": Советский Союз в 20-е годы // Вопросы истории. 1988. N 9; Плимак Е. Г. Политическое завещание В. И. Ленина. Истоки, сущность, выполнение. М., 1988; Ципко А. Истоки сталинизма // Наука и жизнь. 1988. N 10 - 12; 1989 N 1 - 2; Историки спорят. 13 бесед / Под ред. В. С. Лельчука. М., 1989; Урок дает история. М., 1989; Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. М., 1989. Кн. I-II; Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что с нами случилось в 30 - 40-е годы. М., 1989; Бутенко А. П. О социально-классовой природе сталинизма // Вопросы философии. 1989. N 9; Бутенко А. П. Откуда и куда идем: взгляд философа на историю советского общества. Л., 1990; Лацис О. Р. Перелом. Опыт прочтения несекретных документов. М., 1990; История и сталинизм / Сост. А. Н. Мерцалов. М., 1991; Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992; Формирование административно-командной системы. М., 1992; Хлевнюк О. В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992; Роговин В. З. Была ли альтернатива? "Троцкизм": Взгляд через годы. М., 1992.

3. Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа. 1949 - 1953. Очерки истории. М., 2002.

4. Восточная Европа в документах российских архивов. 1944 - 1953. М.; Новосибирск. 1997, 1998.

Т. 1 - 2; Советский фактор в Восточной Европе. 1944 - 1953. Документы. М., 1999 - 2001; НКВД и польское подполье (По "Особым папкам" И. В. Сталина.). 1944 - 1945. М., 1994; Три визита А. Я. Вышинского в Бухарест. 1944 - 1946. М., 1997.

5. Волокитима Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Народная демократия: миф или реальность? Общественно-политические процессы в Восточной Европе. 1944 - 1948 гг. М., 1993.

6. Восленскый М. С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991.

7. Восточноевропейский социализм: становление режима, попытки его модификации, причины краха. М., 1992; Краткая история Польши. С древнейших времен до наших дней. М., 1993; Власть и интеллигенция: из опыта послевоенного развития стран Восточной Европы; У истоков "социалистического содружества": СССР и восточноевропейские страны в 1944 - 1949 гг.; Тоталитаризм: исторический опыт Восточной Европы М., 1995; История СССР. 1991. N 1; Новая и новейшая история. 1991. N 2; Советское славяноведение. 1991. N 6 и др.

8. Соловьев Б., Суходеев В. Полководец Сталин. М., 1999. Васильева А. Ф. Новая попытка реабилитации Сталина и сталинщины // Вопросы истории. 2001. N 2; Яковлев. Н. Н. Сталин: путь наверх. М., 2000; Дорофеев Г. В. Сталинизм: народная монархия. М., 2006; Емельянов Ю. В. Сталин: путь к власти. М., 2002; Емельянов Ю. В. Сталин на вершине власти. М., 2003; Радзинский Э. Сталин. М., 1997; Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М., 2001; Жуков Ю. Н. Сталин: тайны власти. М., 2005; Над Н. Как убивали Сталина. М., 2007; Поликарпов ВС. Сталин - властилин истории. Великий планировщик советской цивилизации. М., 2007; Медведев Р., Медведев Ж. Неизвестный Сталин. М., 2008.

9. Сталин. Сталинизм. Советское общество. М., 2000.

10. Капченко А. В. Политическая биография Сталина. Тверь, 2006. Т. 2.

11. Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933 - 1937 гг. М., 2005.

12. Илизаров Б. С. Тайная жизнь Сталина: по материалам его библиотеки и архива. К историософии сталинизма. М., 2003.

13. Илизаров Б. С. Польша и поляки в оценках и представлениях Сталина. Между Польшей довоенной и Польшей послевоенной // Историк и художник. Польша - Россия. М., 2008. N 1 - 2(15 - 16).

14. Сталинизм: закономерность, угроза, вызов. Новосибирск, 1992; Сравнительный анализ двух форм тоталитаризма. Харьков, 1993; Что такое тоталитаризм: Исследования зарубежных политологов. М., 199. Ч. I-II; Тоталитаризм и антитоталитарные движения. Харьков, 1995; Тоталитаризм: исторический опыт Восточной Европы. М., 1995; Тоталитаризм в Европе XX века: из истории, идеологий, движений режимов и их преодоления. М., 1996; Павлюченков С. А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997; Галкин А. А. Размышления о фашизме // Социальные трансформации в Европе XX века. М., 1998; Авторитарные режимы в Центральной и Восточной Европе. М., 1999; Россия и Германия на пути к антитоталитарному согласию. М., 2000; 50 лет без Сталина: наследие сталинизма и его влияние на историю второй половины XX века. Материалы "круглого стола" 4 марта 2003 г. М., 2005.

15. Дамье В. В. Тоталитарные тенденции в XX веке // Мир в XX веке. М., 2001.

16. Сенявский А. С. Российский тоталитаризм: урбанизация в системе факторов его становления, эволюции и распада // Власть и общество в СССР: политика репрессий (20 - 40-е годы). М., 1999.

17. Сенявский А. С. Урбанизация России в XX веке. Роль в историческом процессе. М., 2003.

Permanent link to this publication: